Аз Бога Ведаю! - Алексеев Сергей Трофимович (читать хорошую книгу .TXT) 📗
Добро, что не за золото нанялся служить слепому купцу, а то уж для сокровищ нет сокровенных мест...
11
Вернувшись от древлян, княгиня затворилась в покоях, да не обрела покоя. Всюду ей грезился зрак: не светоносный сын, которого родила она, а змей огнедышащий с когтями восставал перед очами. А то чудилось – зажженный им пожар идет на Киев, ибо из сыновних рук выпорхнули огненные птицы и разнесли пламя повсюду. Сама как птица, с воплем и тоской она летала по терему и разносила огонь материнской скорби и вины своей. Взлетев на гульбище, откуда она являла киевлянам и гостям красу свою, княгиня теперь озирала пустынный город, и дым, выедая очи, исторгал слезы. Но при сем не было огня, и Киев, притаившись в дреме, был темен. Разве что у Золотых ворот мерцали светочи да на судах в Почайне горели огни заморские.
А то слышался ей гул земли от множества копыт и долгий скрип телег. Она летела во двор и слушала, припав к земле – молчала земля. И все одно не было покоя! Уйдя со двора, тайным княжеским ходом она вышла за городскую стену в темное поле и упала в немятую траву. Здесь не чудился ей дым, однако слезы текли по ланитам и приступало отчаяние, ибо дыхание Креславы отчетливо слышалось у самого затылка. Не было на небе солнца, чтобы молиться к нему, не было креста на вые, и тогда она стала жаловаться земле, ласкаться к ней с жарким лобызанием:
– Ах, мать сыра земля! Одна ты знаешь, как тревожно и горько мне! Сыновий рок страшит меня, лишает покоя и радости. Ночной порой мы вдовствуем с тобой, но утром встанет над тобой твой муж, владыка Ра, ты и засияешь. Мне же и день блазнится ночью темной... Тебя ногами топчут, копытом бьют и попирают или жгут огнем; ты же, мудрая, не жалишься, не стонешь, а все краше цветешь и радуешься. Твои раны травой зарастут, а мои не зарастают, и остается мне – пеплом их посыпать. Так дай же мне силы или научи, что сотворить мне, чтобы спасти сына от злых чар, кои сама навлекла на него. Помоги, о вещая, сними пелену с очей моих, ибо не вижу света! Померк мой материнский Путь! А ты ведь тоже мать всему живому и неживому. Напитай же меня солью мудрости материнской!
И вдруг земля откликнулась, но не голосом человеческим, а робким шагом: то ли зверь, то ли человек, неведомый в ночи, осторожно ступал по нехоженым травам, и звук этот лишь умножил тревогу.
– Кто ходит за моей спиной? – спросила княгиня, надеясь, что это шаги Креславы. Однако из кромешной тьмы перед нею восстал человек. Смутно белеющая рубаха то ли в крови, то ли в червонном узоре, а в деснице – холодный блеск меча.
– Это я, княгиня...
– Кто ты?
– Князь древлянский. Мал именем. – И в этот же миг опустился перед нею на колено.
Она вгляделась в лицо его, но ничего не увидела, кроме блестящих в темноте больших глаз.
– Князь Мал... Зачем явился?
– Меч тебе принес, – он возложил к ногам княгини свой меч. – Ты позорила мои города и веси, бесчетно людей погубила, но всему виной я. Возьми мой меч и засеки меня.
Он согнул крепкую шею, и пропали его сверкающие глаза.
Неверной рукой она подняла меч с земли, но он, двуручный, велик был ей, и перстни на пальцах мешали обхватить рукоять. Латгальский меч годился лишь для рук мужа...
Но более мешал ей неожиданный покой на сердце и неведомо отчего усмиренный разум. Держа оружие над головою супостата, она не испытывала более жажды мести, хотя еще недавно желала и ждала этого мига.
– Ступай с миром, князь, – проговорила она, опуская меч.
Однако древлянский князь не принял пощады:
– Мне жизнь более невыносима. Возьми ее себе, как некогда я взял жизнь твоего мужа. Умереть от твоей десницы любо.
– Возьми свой меч и уходи, – она бросила оружие на землю.
Мал вскинул голову, взмолился:
– Убей меня! Я не приемлю милости, ибо недостоин ее. Не будь же великодушной к убийце мужа!.. Или нет! Пожалей меня. Пожалей и убей из жалости. Только смерть от твоей руки избавит меня от позора. Ты же свершишь месть свою до конца.
– Тяжел мне меч...
– Возьми кинжал арапский! Вот, возьми!
– Не подниму и кинжала...
Поник Мал и тихо произнес:
– Сурова месть твоя.
– А на какую долю ты обрек меня? – воскликнула княгиня. – Мне рок был – вырастить дитя, взлелеять доблестного князя, чтоб правил Русью по заветам Рода... Ты же овдовил меня, ты обездолил Святослава. Был бы муж и Великий князь, я бы кормильца сыну не искала. Не материнское это дело – растить мужа из дитя неразумного. Мне было отпущено вскормить его молоком своим, но не воспитать его в чести и достоинстве, в храбрости и добродетели. Что вышло из потуг моих – ты позрел намедни... Нет, князь Мал, не мужа моего ты убил, а замысел божий нарушил. И потому отныне твоя жизнь – это не моя месть. Я мстила кровь за кровь, но жизнь за жизнь – это промысел Даждьбожий. Не желаю более зреть тебя. Сгинь с глаз моих. Уйди!
Князь Мал встал на ноги и меч поднял с земли, однако не смог ступить и шага.
– Мне некуда идти... Изгой я ныне. Себя Пути лишил.
В тот час уж отступил полуночный мрак, и в слабом отблеске светлеющего неба княгиня наконец позрела лицо Мала. Старый наемник не солгал: даже сейчас сквозь тяжкую печать в его облике светилась великая сила. Печатью мужества он мечен был от рода, однако страсть чувств в его глазах размывали этот образ – юношеское безрассудство сквозило в зрелом муже, а желтые волосы до плеч и курчавая светлая борода и вовсе казались мягкими и легкими, как у младенца. Хоть и держал он меч в руках, но в сей миг был беззащитен – видно, таков уж удел всякого изгоя.
И дрогнула душа княгини, освобожденная от мстительных чувств.
– Ты проклял свой рок?
– Да, княгиня... Я от судьбы своей отрекся, ибо несла она лишь горе и кровь моему народу.
– Ужель ты не знал, слушая хитрого лиса Свенальда, с какими замыслами он оплетает сетями твой рассудок?
– Знал... Однако же клянусь тебе, от воеводы я услышал лишь молву о красоте твоей. А рассудок потерял, когда позрел ее воочию. И почудилось мне, в ладонях своих держу я все несбывные грезы.
– И ты решился убить мужа моего?
В очах князя Мала сверкнуло дерзкое достоинство.
– Княгиня! Я бился с твоим мужем в честном поединке! И поразил его...
– Ты забыл, что Игорь – Великий князь? А ты под его десницей?
– Позревши на тебя, я обо всем забыл, – признался он. – Поверь, княгиня, я не ведал, что моя любовь, как твоя месть, может ослепить и душу в пепел сжечь!.. А когда позрел, что сотворилось от моего безрассудства – проклял рок. И теперь прошу тебя, убей изгоя!
Он оставался безрассудным! Когда искал любви ее и теперь, когда искал смерти. Встрепенулось сердце княгини, щемящая, горячая волна окатила голову. Она отвела в сторону лезвие меча его, привстала на носки и поцеловала в уста того, кому еще недавно так неистово мстила. Однако сказала холодно:
– Ступай, князь. И будет тебе Путь.
Мгновение он стоял зачарованный, затем усилием воли стряхнул с себя мимолетный сон.
– Пути не будет, – проговорил он обреченно. – Впрочем, есть одна дорога мне. Коли ты не можешь отнять жизнь – пойду по свету. Авось найдется та рука, что отнимет. Смерти своей искать – ведь это тоже путь?
С тем и удалился древлянский изгой, волоча за собой по траве длинный латгальский меч. А княгиня ощутила, как отлегла ее печаль, утешилась тревога и прохладный ветер потянул от меркнущих звезд на небосклоне. Вздохнув вольно, она обернулась к городской стене и вмиг оцепенела...
Зловещий образ сына, как наказание, возник перед очами и более уж не исчезал!
Ушел прощенный враг, да горя не унес с собой...
Она вернулась потаенным ходом в свой терем, взошла на гульбище и, дождавшись восхода, молилась к солнцу, но колокольный звон на десятинной церкви смущал и перебивал ее молитвенную речь. Слово к богу Ра пустое было, ибо слух внимал сладкоголосому пению христиан, и перед взором возникал распятый бог – Христос. Так и не обретя ни благоволения солнца, ни милости Христа, княгиня, изнуренная, прилегла на медвежью шкуру в светлице и уснула.
