Темное солнце - Вербинина Валерия (читать книги полные TXT) 📗
Глава семнадцатая,
в которой кое-кто едва не лишается головы
День, когда должна была решиться судьба крестоносца, выдался необыкновенно погожим. Ни облачка в небе, радующем своей первозданной синевою; ни дуновения ветерка. В такую пору хорошо лежать в траве, ни о чем не думая, где-нибудь в тени деревьев. Тишь, покой, умиротворение; в лугах бродят коровы, по дороге рысью промчался всадник и скрылся из виду… или никакого всадника нет и в помине, есть только ты и божий свет, в котором тебе легко и привольно. Станет жарко, можно спуститься к реке; ивы опускают в воду свои ветви, как волосы, стрекочут кузнечики, где-то в листве звонко переговариваются птицы. Хорошо, ей-богу, хорошо!
Однако в то памятное утро в замке Диковских и его окрестностях решительно никто не был настроен на идиллический лад, скорее напротив — всем не терпелось собственными глазами увидеть, как князь Август Яворский разделает ненавистного супостата. Разумеется, если бы того четвертовали или хотя бы посадили на кол, зрелище вышло бы куда более любопытное; но господа на то и господа, чтобы распоряжаться, и, раз уж они решили, что Август заколет немца при всем честном народе, так, значит, тому и быть.
С самого рассвета на поле, где должен был произойти поединок, начали стекаться любопытные. Вскоре мест на всех уже не хватало; то и дело возникали стычки, в которые приходилось вмешиваться замковой страже, которой было поручено наблюдать за порядком.
Пока не появились ни князь, ни его свита, толпа развлекала себя разговорами. Вспоминали Грюнвальдскую битву, в которой участвовали чуть ли не все присутствующие, если верить их словам; вспоминали Белый замок, ругали немцев, хвалили князя Доминика и обсуждали вчерашний поединок.
Кое-кто держался того мнения, что рыцарь и сегодня окажется сильнее и что князю Августу определенно несдобровать; на что люди знающие уверяли, что наверняка устроят так, что князь Август, будь он даже одноногий, однорукий и кривой, все равно одержит верх и побьет крестоносца. После чего разгорелся жаркий спор: одни утверждали, что князь Август и без всяких ухищрений боец хоть куда, другие — что только дунь на него и он улетит от страха.
Когда истина не может лежать посередине, ее тут же начинают устанавливать кулаками, и спорящие едва не сцепились врукопашную, но тут протрубили трубачи, появились князь Доминик, епископ, холеный пан, прибывший из самого Кракова, красавица Анджелика в роскошном наряде, казавшаяся бледнее, чем обычно, и придворные из княжеской свиты. Мадленка пришла в числе последних, затерявшись между дамами литвинки.
У Мадленки было достаточно причин желать, чтобы ее появление прошло незамеченным, однако не тут-то было: зоркая Анджелика, обернувшись в ее сторону, узнала Мадленку и подозвала ее к себе. Нехотя девушка приблизилась; невеста князя сидела под балдахином слева от Доминика.
— Я думала, ты уже покинула нас, — сказала Анджелика.
— И присоединилась к праотцам? — съязвила Мадленка. — Вы ошиблись, благородная панна.
Анджелика умела пропускать мимо ушей то, что не хотела слышать; и на лице ее совершенно ничего не отразилось.
— Может, ты правильно сделала, что осталась посмотреть, как твой защитник умрет, — сказала она спокойно. — Отсюда тебе будет лучше видно; подвинься, Мария.
Служанка с недовольной миной выполнила приказание госпожи, и Мадленка, поколебавшись, опустилась на освободившееся на скамье место. Отсюда все поле было видно как на ладони, и при мысли о том, что вот-вот произойдет на нем, у Мадленки сжалось сердце. Помня, что вокруг нее враги, она заставила себя беспечно улыбнуться и подняла глаза на ненавистную литвинку.
— Где же ваш ручной зверь, госпожа? Я что-то не вижу его.
Облачко набежало на лицо Анджелики.
— Он умер, — коротко сказала она. — Он прискучил мне и Доминику тоже.
Мадленка содрогнулась и отвернулась. Тут она обнаружила, что попала в поле зрения пана Кондрата, глядевшего на нее ласково, как скупец глядит на случайно найденный клад невероятной ценности. «А, чтоб тебе пропасть!» — подумала Мадленка, строя
ему глазки. Пан Кондрат заиграл бровями и заулыбался, за что Мадленка пожелала ему уже гореть в аду до скончания веков. До нее не сразу дошло, что епископ Флориан что-то говорит, обращаясь ко всем собравшимся. Мадленка напряженно прислушалась, но слабый голос епископа терялся в пространстве, заполненном праздной, скучающей, жаждущей крови толпой. Речь его была бесцветна и пересыпана таким количеством латинских выражений, что понять ее определенно было нелегко.
Красочно описав подвиги крестоносца, достойные, разумеется, всяческого порицания, епископ долго распространялся о праве князя Августа убить своей рукой человека, лишившего его матери и крестной. Но, так как князь Август, говорилось далее, не хочет быть несправедливым, он предоставляет вышеозначенному крестоносцу возможность умереть с оружием в руках, защищаясь.
Заканчивалась сия рацея похвалой князю Доминику и его милосердию, настолько витиеватой, что воспроизвести ее здесь нет никакой возможности, не уморив скукой вас, мой благосклонный читатель. Тех, однако, кто интересуется образчиками старинного красноречия, я отсылаю к изысканиям добрейшего барона Брамбеуса, в свое время основательно проштудировавшего летописи, где помещается рассказ об этом событии.
Итак, епископ умолк и вернулся на свое место, сопровождаемый одобрительным гулом зрителей. Гул, однако же, превратился в рев, когда бойцы вышли на поле. До решающей схватки Август, как и подобает христианину, исповедовался и причастился; крестоносец от исповеди отказался, заявив, что уже исповедовался загодя в Мальборке. Когда он появился, зрители стали осыпать его оскорблениями, а некоторые даже бросать в него огрызки яблок и грязь; Мадленка закрыла лицо руками, чтобы не видеть этого. На синеглазом была кольчуга и легкие доспехи; на Августе — более тяжелая броня. Подошли оруженосцы, чтобы вручить бойцам мечи и кинжалы и помочь надеть шлемы. Мадленка, вновь глядевшая на происходящее, заметила, что шлем, предназначенный для крестоносца, ему мал. Толпа заулюлюкала. Боэмунд сделал жест, означавший, что он отказывается от шлема, и оруженосец убежал трусцой, унося шлем под мышкой. Мадленка похолодела: с непокрытой головой у крестоносца не оставалось никаких шансов. Август, уже стоявший в полном вооружении, подозвал своего оруженосца и велел ему снять с себя шлем. Доминик нахмурился. Боэмунд бросил на противника безразличный взгляд и отвернулся.
Какой-то нищий в первом ряду, беззубый, уродливый малый, прыгая на месте от возбуждения, кричал ему всякие похабные слова. Боэмунд, словно не слыша их, спиной мало-помалу отходил к нему, и, когда до нищего оставалось два или три шага, неожиданно обернулся. Лезвие меча сверкнуло в его руке, как змея, и нищий отчаянно завыл. Острием клинка рыцарь нарисовал у него на лице тевтонский крест. Толпа отхлынула; нищий, ослепший на один глаз, ползал по земле и дико верещал. Стража бросилась наводить порядок, а Боэмунд вернулся в центр поля, но теперь уже никто не осмеливался швырять в него объедками или изустно позорить его. Август без шлема, с непокрытой головой стал напротив него.
— К чему это? — спросил Боэмунд так, словно видел его впервые.
— Я все равно тебя убью, — отозвался Август, — но мне не хочется, чтобы люди думали, что я одолел тебя не в честном бою.
Боэмунд ничего не сказал на это, только сплюнул далеко в сторону.
Тебе нужны другие доспехи, — продолжал Август.
— Меня устраивают и эти.
Август перебросил меч из правой руки в левую и обратно.
Ты готов умереть?
— Не хуже тебя.
Герольд подал знак к началу схватки, протрубив в трубу, и бойцы сошлись.
Август тотчас получил легкую рану и отскочил со сдавленным криком. Но, поскольку отступление было не в его привычках, он снова ринулся в бой.
Благосклонный читатель, отчего я не кинопленка? Тогда вместо того, чтобы пробегать глазами сухой отчет, состоящий из маловыразительных словес, как-то: «нанес удар, отбил, парировал, ранил, наступил, отбился, ушел в глухую оборону», вы имели бы цветное двигающееся изображение, где, во-первых, все было бы видно наилучшим образом, и, во-вторых, ничего не надо было объяснять. Средний план, план толпы, крупный план, кровь хлещет, боец отходит, шатается, опускается на одно колено, но не сдается. «Стоп! — кричит режиссер. — Черт возьми, кто впустил собаку в кадр?» (При ближайшем рассмотрении выяснится, что это не собака, а теленок.)
