Первая жертва - Элтон Бен (бесплатные онлайн книги читаем полные .txt) 📗
Кингсли начал сожалеть, что прибегнул к слову «логика», объясняя свою точку зрения на суде. Его цитировали повсюду, и его рассуждения вызывали особое возмущение, потому что воспринимались как показатель врожденного снобизма и нравственной ущербности. С другой стороны, как еще он мог ответить на дурацкие вопросы? И почему он должен извиняться за свою правоту? Все его доводы сводились именно к этому слову.
— Да, сэр. Она оскорбляет мою логику.
— Вы считаете патриотизм нелогичным чувством?
— Нет, но я не считаю, что патриотизм — достаточное оправдание поразительно нелогичного поведения.
— Поразительно нелогичного поведения, СЭР! — рявкнул стоящий за его спиной надзиратель и сильно ударил Кингсли по плечу дубинкой.
— Поразительно нелогичного поведения, сэр, — повторил Кингсли сквозь зубы.
— Вы не считаете это достаточным оправданием? — сердито передразнил его начальник тюрьмы. — А какое оправдание нужно англичанину для проявления патриотизма? О чем вы говорите, жалкий резонер?
— Убийство миллионов людей для достижения определенной стратегической или политической цели кажется мне совершенно нелогичным, независимо от того, насколько благородные чувства скрываются за этим поступком.
— Наша цель — победа.
— Возможно, это и есть наша цель, сэр, но я полагаю, что эта цель обманчива.
— Вы не верите, что мы можем победить? И поэтому не идете сражаться?
— Я не думаю, что речь по-прежнему идет о «победе». Для меня очевидно, что так называемая «победа» будет столь же разрушительной для победителя, как и для побежденного. Каждый участвующий в этой войне народ будет изможден и надломлен.
— Господи боже мой! Вы говорите так, словно вам безразлично, кто победит: мы или немцы!
— С точно зрения логики это действительно не имеет значения.
Начальник тюрьмы, трясясь от ярости, вскочил на ноги. Он обогнул стол, сшибив второпях чернильницу. Подойдя к заключенному, начальник поднял кулак, и Кингсли даже показалось, что он его ударит.
— Вы свинья! Грязная свинья, сэр! Пацифист — это одно, а предатель — совсем другое! Вы — поганый предатель.
Кингсли ничего не сказал, поняв, что спровоцировал очередную вспышку ярости. Он высказал свое мнение, и никто его не услышал. Теперь он в тюрьме. Зачем повторять одно и то же? Ему снова не удалось промолчать, и он снова поплатился за свой интеллект и эго.
— Мой сын пал в битве за Лос, — выдавил из себя начальник тюрьмы. — Он повел своих людей прямо на немецкие пулеметы. Эти ублюдки, немцы, измолотили его с двухсот ярдов! Его и почти всех, кто шел за ним! А теперь вы стоите здесь и говорите, что вам безразлично, кто победит: мы или немцы.
Кингсли сумел удержаться от ответа. Сдерживаться ему было трудно, и он слишком поздно стал этому учиться. Всего несколько дней, даже несколько часов назад он не смог бы промолчать. Он бы пустился доказывать, что смерть сына начальника тюрьмы — не его вина. Это вина самог омолодого человека. Вина правительства. Вина каждого, кто не смог восстать против безумия войны. А единственный невиновный здесь человек — это он сам.
Начальник тюрьмы сунул под нос Кингсли фотографию своего сына. Кингсли и раньше видел эту фотографию. Точнее, не именно эту фотографию, а множество практически одинаковых фотографий. Их были десятки, сотни тысяч. Миллионы одинаковых образов. Они были повсюду: на каминных полках и пианино, в медальонах, они стояли в рядок на столиках, их печатали в черной рамочке в газетах. Всегда одна и та же фотография. Молодой человек в студии фотографа, с застывшим лицом, чтобы черты не размазались, когда свет попадет в затвор. У офицеров обычно на коленях лежали перчатки и трость; солдаты стояли, иногда парами или тройками. Братья, кузены. Товарищи. У наиболее задорных парней фуражка была набекрень, и изредка в руках человека на снимке были пистолет или сабля. Но, несмотря на эти мелкие отличия, все фотографии, по сути, были одинаковы. Молодые люди, застывшие и словно окаменевшие при жизни, которым уже скоро предстоит застыть и окаменеть в объятьях смерти.
Из-за фотографии на Кингсли смотрело перекошенное от ярости лицо начальника тюрьмы.
— А смерть моего сына оскорбляетвас, мистер Кингсли? Она волнует ваш интеллект?Вы находите ее масштабнеподобающим?
Кингсли молчал.
— Отвечайте! — рявкнул начальник тюрьмы. — Она оскорбляет вас?
— Да, — сказал Кингсли. — Если честно, оскорбляет.
И снова Кингсли показалось, что начальник сейчас ударит его, но тот вместо этого вернулся за стол и стал промокать разлитые чернила.
— Уведите его, — сказал он дрожащим голосом. — Уберите этого ублюдка с глаз моих долой.
7
Приветственный ужин
Для Кингсли начался первый вечер заключения в «Уормвуд скрабз», а виконт Аберкромби тем временем впервые ужинал с офицерами своего нового батальона. В честь вновь прибывших был устроен торжественный прием. Ужин был почти роскошный, учитывая обстоятельства, при которых его организовали. Повара батальона, вместе с офицерскими денщиками, приложили героические усилия, отправившись на велосипедах и пешком далеко в тыл, как можно дальше от выжженных войной мест, туда, где каким-то чудом мир жил привычной жизнью. Где в полях колосилась пшеница, в загонах стоял скот и каждое утро появлялось свежее масло. Было так странно выбраться из края грязи, пересечь нечеткую, проходящую с севера на юг через Бельгию и Францию линию всего в акр или около того шириной и отправиться туда, где мир по-прежнему был полон красок. Было удивительно сделать несколько шагов и попасть из коричнево-серого мира в мир, полный сочных зеленых, красных и желтых тонов. Купить там (по заоблачным ценам) что-то вкусное, свежее, полезное и вернуться, переступив через едва заметную границу, обратно в созданный человеком ад. Они это сделали и, добавив то, что отдали им офицеры из своих посылок, приготовили превосходный ужин.
Подали два супа, жареного гуся, жареную свинину, превосходного лосося, а на десерт вишневый пирог и пудинг из патоки, а также сыр и галеты. Кто-то раздобыл приличное вино, портвейн, бренди и шотландский виски. Взнос виконта Аберкромби заключался в огромной коробке превосходных толстенных гаванских сигар.
— Я отправил слугу за ними в «Фортнум», — громко объяснял Аберкромби, передавая по кругу сигары. — Я сказал, что они должны быть огромные, как «цеппелины»! Огромные, как бошевские гаубицы!
В тот вечер за столом был другой Аберкромби, не тот, что танцевал в клубе «Лиловая лампа». Немного шумнее и немного грубее. На нем снова была маска.
Ужин проходил в полуразрушенном школьном зале, где разместилась офицерская столовая. Горело множество свечей, достали из запасов полковое серебро, чтобы за здоровье монарха выпить из серебряных кубков, а не из обычных жестяных кружек. Офицеры, все как один, встали и произнесли тост за короля, и в кубках отражалось пламя свечей.
Перед этим полковник произнес приветственную речь в адрес офицеров, присоединившихся к батальону после последней операции.
— Некоторые из вас, ребята, все еще совершенные юнцы, а другие уже тертые калачи, те, кто попал к нам из расформированных частей с линии фронта, — сказал он. — Так или иначе, теперь вы в Восточно-Ланкаширском полку, и я надеюсь, что вы так же горды тем, что оказались здесь, как и мы горды тем, что приняли вас в свои ряды!
Раздались приветственные возгласы, к которым присоединился и Аберкромби. Напротив него, по другую сторону от главного украшения стола — букетика бумажных цветов в перевернутой немецкой каске — сидел Стэмфорд, молодой младший офицер, с которым Аберкромби познакомился в клубе «Лиловая лампа». Стэмфорд не присоединился к общему хору. Он сидел с довольно грустным и серьезным видом и пытался поймать взгляд Аберкромби. Он старался привлечь его внимание весь вечер, но безуспешно.
— Итак, как вам всем известно, — продолжил полковник, — снобизм в нашем батальоне не приветствуется. Офицеры и рядовые сражаются у нас плечом к плечу. Однако одного из вновь прибывших офицеров я хотел бы отметить отдельно. Разумеется, вы все слышали о виконте Аберкромби, герое сражения при Сомме, но и среди нас таких героев достаточно, и мы ведь не кричим об этом на каждом углу, верно? Пара медалей — это отлично, пока не увидишь, сколько медалей носят те, кто засел в Генштабе, и не поймешь, что это просто чушь.
