Книга, в которой исчез мир - Флейшгауэр Вольфрам (лучшие бесплатные книги .TXT) 📗
Я самый тяжелый больной из всех вас и больше всех прочих достоин жалости, ибо уж я-то знаю, что такое здоровье. Но вам, достойным зависти счастливцам, это неведомо. Вы способны умереть, сами не замечая того.
Он оторвал глаза от страницы, чтобы эти слова еще некоторое время звучали в его душе. Потом он стал читать дальше.
Я имею в виду человека, самое имя которого обладает способностью изгонять бесов, я говорю об Иммануиле Канте. Говорят, что ночные духи пугаются, когда видят меч палача. Но в какой же ужас должны они прийти, если показать им кантовскую «Критику чистого разума».
Мысленно Николай снова был в Кенигсберге, вспомнилась ему и лекция, на которой он присутствовал. Автор строк, которые он только что прочел, в то время еще не родился. Но это было не важно. У истин есть свое время, но они лишены возраста.
Какой странный контраст между внешней безмятежностью жизни Иммануила Канта и его разрушительными, сокрушившими мир мыслями! Воистину, если бы тогда граждане Кенигсберга смогли по достоинству оценить все значение этих мыслей, то они боялись бы Канта много больше, нежели городского палача, который, велика важность, всего лишь казнил людей, — но добрые горожане видели в Канте только профессора философии, и когда он в определенное время проходил мимо, его дружески приветствовали и проверяли по нему карманные часы.
Но хотя Иммануил Кант, этот великий разрушитель в царстве мысли, далеко превзошел в терроризме Максимилиана Робеспьера, между этими людьми существовало несомненное сходство, заставляющее меня сравнить их друг с другом. Природой они были предназначены взвешивать в бакалейной лавке кофе и сахар, но судьбе было угодно положить одному на чашу весов короля, а другому — Бога. Да, Кант показывает нам, почему мы ровным счетом ничего не можем знать о Боге и почему невозможно любое разумное доказательство его существования. Я мог бы поговорить об этом более пространно, если бы меня не удерживало религиозное чувство. Уже один вид человека, рассуждающего о бытии Бога, возбуждает во мне особый, ни с чем не сравнимый страх и тревожную подавленность…
Он снова оторвался от книги, но не для того, чтобы переработать прочитанное, а для того, чтобы подготовить себя к следующему абзацу. Ибо этот следующий пассаж производил на него самое сильное впечатление. Когда он читал его, то неизбежно менялось его внутреннее настроение, с которым он переживал прочитанное. Казалось, это были его собственные слова.
Особенный страх, тайное почитание не позволяют мне сегодня писать об этом дальше. Грудь моя полна ужасным состраданием — ибо это сам старый Иегова готовится сегодня принять смерть. Мы так хорошо знали его еще с колыбели, с Египта, когда воспитывался он среди божественных телят, крокодилов, священных луковиц, ибисов и кошек. Мы видели, как он попрощался с играми своего детства, с обелисками и сфинксами своей родной нильской долины, чтобы в Палестине стать мелким богом-царем бедного пастушеского народца и жить в храмовом дворце. Мы видели его позже, когда он, познав мощь ассиро-вавилонской цивилизации, отказался от своих излишне человеческих страстей и перестал взрываться гневом и местью по ничтожным и недостойным упоминания поводам. Мы видели, как он переселился в Рим, главный Город, где отрекся от всяких национальных предпочтений, провозгласил небесное равенство всех народов и отважно противопоставил себя старику Юпитеру неповторимо прекрасными словами и обольстительными фразам; надо сказать, что и потом он строил немало козней, прежде чем добился господства и стал с Капитолия править Городом и Миром,urbem et orbem.Мы видели, как он все больше и больше проникался духом, как он кротко стонал, как он стал любящим отцом, всеобщим другом человечества, благодетелем и филантропом — но все это нимало не помогло ему.
Вы слышите звон колоколов? Падите на колени — это несут святые дары умирающему Богу.
Ты улыбаешься, дорогой читатель. Вероятно, этой печальной вести о смерти потребуется целое столетие, прежде чем она распространится повсюду и достигнет каждого уха. Мы, однако, уже давно надели траур.De profundis!
Он закрыл книгу и провел ладонью по заголовку, вытисненному на кожаном переплете. «Салон» Генриха Гейне. Гофман и Кампе, Гамбург, 1835 год.
Он взглянул на свои карманные часы. Была половина шестого утра. Скоро проснутся хозяева и найдут его здесь. А что Тереза? Она тоже начнет расспрашивать его, и он должен будет ей как-то все объяснить. Но в этот миг все это было ему безразлично. Он думал о Магдалене. Примет ли она его? И если да, то что он ей скажет? Что он раскаялся в своем решении? Что он должен был поступить по-другому? Нет, он и теперь поступил бы точно так же. Действительно ли он в таком случае сделал выбор?
В течение первых месяцев после последнего нападения на карету он все силы положил на то, чтобы устроить свое скромное, незаметное существование. Постепенно он смог сделать это в Гамбурге. Когда в мае 1781 года вышла книга кенигсбергского ученого, он заказал себе экземпляр. В ноябре он получил книгу. Но, раскрыв упаковку и достав книгу, он не смог заставить себя разрезать страницы. Он дошел только до фронтисписа, где было напечатано заглавие: «Критика чистого разума». Сочинение Иммануила Канта, профессора в Кенигсберге. Берлинская фирма Шпенера заказала эту книгу в типографии Грунера в Галле для издателя в Риге.
«Критика чистого разума». Название произвело на него должное впечатление. В этих словах было что-то подкупающее, нечто безжалостное, неумолимое, как заточенное лезвие острой бритвы. Но от этой книги веяло еще чем-то: возвышенно-страшным, абстрактно-холодным, отчего в тот момент он предпочитал держаться на почтительном расстоянии.
Он остерегся открыть книгу и тем более читать ее. Как только он брал ее в руки, перед его мысленным взором тотчас возникало безжизненное тело Альдорфа. От чтения Николая удерживал какой-то необъяснимый страх. В то время он решил дождаться реакции ученого мира. Но ученый мир вообще никак не отреагировал. Казалось, книга ни на кого не произвела ни малейшего впечатления. Появились лишь две незначительные рецензии. Это было все.
Успокоившись и уверившись, что книга не представляет никакой опасности, он в первый раз прочел эту книгу весной 1782 года. Чтобы прочесть ее один раз, Николаю потребовалось несколько месяцев. За первым чтением последовало второе и третье. Но он воспринял книгу так же, как и большинство его современников. Всеуничтожающая мощь главной мысли ускользнула от него. Мысль оказалась столь неброской и незаметной, что внедрилась в его сознание без всякого труда, так просто, что он и сам этого не заметил. Только много позже он убедился в том, что соответствующее место он подчеркнул еще при первом чтении книги, хотя в тот момент он не только не ухватил ее суть, но и вообще не понял. Для этого мысль была непомерно великой, слишком всеохватывающей. С самого начала понять все было равнозначно попытке охватить взглядом незнакомую панораму с высоты не покоренной до тех пор горы, не потратив многих недель на трудное восхождение. Но коль скоро человек попадал на эту вершину, то было уже невозможно не вступить во вновь открытую страну, даже если он догадывался, что старый, окутанный легендами континент, прятавшийся до сих пор под таинственными покровами, исчезнет при первом же соприкосновении с новым и чуждым. В этой книге исчез мир. Тот, кто прочитывал ее, неизбежно становился Колумбом своей собственной души.
Нет, не было никакого чуда в том, что мир так медленно отреагировал на книгу. Дело в том, что мир — живое существо, часть природы, которая хочет защитить от внезапной утраты жизненно важный мыслительный орган: мир застыл в шоковом состоянии. Иллюзия прежней цельности, старой полноты перестала существовать. Боль еще не пришла, но операция уже давно закончилась. Началось умирание.
Не надо бояться. Не надо бояться.
