Шерлок Холмс в России (Антология русской шерлокианы первой половины XX века. Том 1) - Шерман Александр

— Оскар, проводи господина во второй номер.

Я уже стал подниматься с моим провожатым по лестнице, как услышал голос вернувшегося Холмса:

— Постойте, я с вами.

Звонко щелкнул замок двери, и мы вошли в богато обставленную комнату.

— Это была приемная баронета, а здесь он спал, — указал мальчик.

Холмс бегло окинул взглядом обе комнаты.

Взор его остановился на колпаке электрической лампы, стоявшей на столике у кровати.

На нем висел со стороны кровати обрывок почтовой бумаги, который почему-то не тронули при уборке комнаты.

Вероятно, постоялец имел привычку читать в кровати и, чтобы защитить глаза от яркого света лампы, устроил этот импровизированный абажур.

— Какой прекрасный вид из окна, — быстро проговорил Холмс, — а что это за пароход пристает к набережной?

Услужливый Оскар посмотрел в окно, и этого времени было достаточно, чтобы мой друг быстро схватил обрывок почтовой бумаги и зажал его в руке.

Спустя минуту мы вышли из номера.

Мальчик с благодарностью поклонился, ощутив пальцами монету, которую я поспешно сунул ему в руку.

Холмс, вернувшись в номер, сел у стола, положил на него смятую бумажку и начал ее разглаживать. Она оказалась начатым, но недописанным письмом.

Заинтересовавшись этим обрывком, я наклонился через плечо Холмса и прочитал:

«Стокгольм, восемнадцатое июля тысяча девятьсот… Обожаемая Маргет! В последнем отправленном тебе письме я сообщил, что вернусь в Англию не раньше, чем через две недели, но меня охватило такое страстное желание тебя увидеть, что я решил выехать отсюда через два дня. Эти два дня необходимы мне для того, чтобы съездить на один из островов, куда меня приглашает владелец редкой коллекции древнего оружия, — хочу кое-что купить у него. К сожалению, с островом нет пароходного сообщения, и мне придется плыть на лодке…»

На этих словах письмо прерывалось: по-видимому, писавший раздумал его дописывать и отправлять.

— Заметьте, Ватсон, письмо это от восемнадцатого июля, сегодня у нас двадцать пятое, а самоубийство произошло девятнадцатого, — проговорил Холмс. — Трудно предположить, чтобы мысли баронета так резко изменились всего за одни сутки, и вместо того, чтобы оказаться в объятиях любимой невесты, он решил умереть.

— Но я до сих пор не могу понять, Холмс, какое отношение имеет к этой таинственной драме русская танцовщица?

Легкая усмешка пробежала по лицу моего друга.

— Я вижу, Ватсон, что ваша сообразительность становится уже не такой, как прежде!

Насмешка Холмса меня немного обидела, что он тут же заметил.

— Не сердитесь, друг мой. Кстати, расскажу вам, что успел сделать. Я был в Скансене, видел сторожа на Бредаблике, он сказал мне, что действительно пятнадцатого июля один англичанин хотел броситься вниз с башни. Ему удалось остановить его, об этом инциденте было заявлено в контору, и покушавшийся на самоубийство назвал себя баронетом Коксвиллом. Я попросил сторожа описать мне его внешность. Она вполне совпадает с наружностью Коксвилла. Меня только поразила одна маленькая подробность.

— Какая?

— У баронета Коксвилла были темно-серые глаза, а сторож уверяет, что они сверкали, как угли. Насколько я знаю, уголь никогда не бывает серого цвета.

— В такую тревожную минуту сторож легко мог ошибиться и принять один цвет за другой.

— Не спорю, очень может быть. Но чем объясните вы, Ватсон, следующее: из Скансена я отправился на Мозебакен и, поднявшись на подъемнике, вошел в ресторан, где случилось второе покушение нашего друга на самоубийство. Найти свидетелей оказалось нетрудно. Но есть одна странность. Вероятно, вы помните, что у Коксвилла были превосходные белые зубы, но люди, удержавшие его от выстрела, все, как один, уверяли меня, что у баронета недоставало в верхней челюсти правого резца.

— Неужели, Холмс, вы не допускаете, что он мог его выбить за это время? Вы сами знаете, каким отважным боксером был Эльджернон.

— А вы узнали что-нибудь от портье?

Я передал ему наш разговор с несостоявшимся юристом и заодно сообщил о бритом посетителе, приходившем к танцовщице.

— Что же вы раньше мне ничего не сказали! — вскричал Холмс.

— Вы об этом меня не спрашивали.

Холмс закурил, по обыкновению, трубку и погрузился в раздумье.

Спустя некоторое время он резко повернул ко мне голову:

— Ступайте, дружище, снова в вестибюль и не пропустите давешнего посетителя; если он войдет в комнаты русской, немедленно сообщите мне.

— Удобно ли мне будет оставаться внизу? Не возбудит ли это подозрение?

— Какой вы непонятливый, Ватсон: рядом с вестибюлем на три ступеньки вверх находится ресторан; займите стол у двери и прикажите подать вам завтрак. Оттуда весь вестибюль как на ладони.

Я спустился, и портье поприветствовал меня как старого знакомого.

— Какие есть красивые женщины на свете! — заметил он, подмигивая. — Сейчас вернулась русская и несколько минут разговаривала со мной. Я рассмотрел ее! Красавица! Но, Боже мой, как она была недовольна, что тот, бритый, не застал ее в отеле.

Я занял свой наблюдательный пост за столом.

Бритый мужчина не показывался.

Я позавтракал и, желая протянуть время, медленно курил сигару и пил пунш. Мои ожидания были не напрасны. Незнакомец явился и, задав привычный вопрос портье, стал подниматься по лестнице. Я быстро вернулся в номер, поднявшись на лифте, чтобы опередить «бритого».

— Пришел? — встретил меня вопросом Холмс.

Я молча кивнул. Холмс бросился к двери, соединяющей нашу комнату с соседней, и приложил глаз к отверстию, проделанному им за время моего отсутствия. Потом он приставил к двери ухо и слушал долго и внимательно. Лицо его от неудобной позы покраснело.

— Я мало что понял, они говорят по-немецки на особом диалекте, — недовольно заметил мой друг.

Разговор в соседней комнате продолжался довольно долго, пока щелчок замка не дал нам понять, что таинственный посетитель ушел.

Холмс заторопился, надел повязку на лицо и быстро выбежал из номера, бросив мне в дверях:

— Разузнайте точное время прихода и ухода баронета из отеля.

Узнать точное время, когда баронет бывал в номере и когда покидал его, представлялось мне чрезвычайно трудным, почти невозможным делом. Кто же мог это знать и намеренно следить за знатным человеком, — ведь он ни в чем таком не был замечен, что давало бы на это право.

Случай мне помог — я совершенно неожиданно вспомнил об Оскаре. К тому же, мальчик недурно говорил по-английски, и я решил этим воспользоваться.

— Мой молодой друг, — сказал я, фамильярно взяв шустрого мальчугана за пуговицу его форменной курточки, — у меня к вам одна просьба, только обещайте мне, что не будете надо мной смеяться!

Оскар вытаращил глаза от изумления.

Тяжелодумы-шведы плохо понимают шутки и иронию.

— Дело в том, что мне и моему другу не хотелось бы обедать за табльдотом; мы можем обедать в номере?

— Понимаю, сэр, — отозвался мальчуган. — Вы не хотите обедать с другими. Некоторые из наших постояльцев тоже обедают у себя…

— А покойный баронет Коксвилл? — перебил я его.

— Да, сэр, ему подавали обед в номер ровно в пять, он к этому времени возвращался в отель и до восьми часов никуда не уходил.

— Прекрасно! Мы будем обедать в то же время, — поспешил я ответить, обрадованный тем, что часть поручений Холмса мне уже удалось выполнить.

— Баронет был очень добр ко всем нам, — продолжал мальчик, — а в особенности к Ингеборге, — указал он на стройную шведку, продававшую сигары в уголке за прилавком. — Он каждое утро брал у нее сигару и платил ей вдвойне.

Я тут же сообразил, что нужно сделать. Подойдя к продавщице, я взял у нее сигару и вместо кроны уплатил две. Шведка просияла. Еще один щедрый господин!

— Баронет каждый день, уходя после завтрака на прогулку, брал у меня сигары, а у маленькой Герды, которая вон там, у двери, — цветок в петлицу.