Шерлок Холмс в России (Антология русской шерлокианы первой половины XX века. Том 1) - Шерман Александр
— В таком случае, я не оставляю его одного, — вмешался Введенский. — Ночевать мы можем эти несколько ночей наверху и, следовательно, вас не стесним. Вы не откажете нам, Николай Дмитриевич?
Граф с чувством пожал нам руки.
Вечером, когда мы поднялись во второй этаж, попрощавшись с графом, который по-прежнему не отходил от посте-ли Нины Александровны, начавшей, по-видимому, немного поправляться, я вспомнил обещание, которым Воронин обнадежил Николая Дмитриевича, и спросил Введенского:
— Сашка! Что, по твоему, выдумал Воронин?
— Чушь! — коротко ответил Сашка. — Я сам в этом деле ничего еще не понимаю и, боюсь, не пойму, но для меня ясно, что правильно разрешить загадку так скоро Воронин не мог.
— Так что он на ложном пути! На каком же именно?
— Не знаю! — ответил Сашка. — Но боюсь, что на самом неудачном. На этом деле он легко может попортить свою репутацию. Впрочем, может быть, он просто хотел обнадежить Николая Дмитриевича…
— Репутация Воронина, — возразил я, — испытана уже на таких твердых оселках…
— Ну и оставайся при своем, — сердито ответил Сашка. — А по-моему, у нас настоящий преступник, преступник-артист своего дела — такая редкость, что Воронину с ним встречаться не пришлось.
И на все последующие вопросы Сашка, обиженный моим недоверием к его словам, отвечал притворным храпом.
— Сбавь немного свою спесь, — наконец, сказал я в виде заключения. — Мое, и не только мое — всеобщее убеждение в талантливости Воронина имеет под собой кое-какие основания; и я убежден, что он один способен поднять густой флер, который лежит на всем этом деле.
Но Сашка, по-видимому, не слушал и храпел уже непритворно. Я пытался заснуть в свою очередь, но мне не спалось. Перед глазами так и мелькали трагические картины двух последних дней, взволнованные, растерянные лица зрителей… Но одно лицо было самоуверенно-спокойно: это было лицо Воронина.
Заснуть мне так и не удалось. Провалявшись часа два в постели, я наконец решил, что лучше встать, одеться и посидеть у окна.
Была светлая, ясная ночь. Приближались белые ночи, для одних — прелесть, для других — бич Петербурга. Но до настоящих белых ночей было еще довольно далеко. Свет был не то лунный, не то от зари, и это странное сочетание давало всей картине своеобразный колорит — бледный, нежный, какой бывает иногда на акварельных пейзажах, полный еле заметных переливов красок, прелесть которых, чуждая ярких тонов, понятна лишь чуткой к красоте настроения душе северянина.
Я распахнул окно и невольно залюбовался расстилавшейся передо мной картиной.
Английский сад с его правильно разбитыми, точно ювелирной работы, клумбами, подстриженные низенькие деревья на фоне своих более старых собратьев, не поддавшихся ножу садовника, — все тихо спало. Белые дорожки протянулись, как изящно расшитые на богатом туалете ленты, вились и терялись в глубине. И посередине этого пейзажа, точно драгоценная вещь в изящном футляре, возвышался китайский павильон. Его цветные окна, казалось, приобрели в эту полную вешней неги прелестную северную ночь какой-то особенный блеск, гармонично сливавшийся с окружающим и как бы дополнявшим всю обстановку.
Я невольно перенесся мыслью за несколько десятков лет назад, в прошлое, из которого, казалось, была вырвана эта картина.
Я замечтался и не мог бы сказать, сколько времени просидел у окна, как вдруг мое внимание было привлечено странным обстоятельством: окна беседки слегка осветились, как будто бы кто-нибудь зажег внутри ее фонарь или свечку.
Я не суеверен и, как могут засвидетельствовать мои приятели, далеко не робкого десятка. Мне случалось проводить ночи наедине, в глухом лесу, не испытывая от этого ничего, кроме наслаждения близкого общения с природой. Но в этот момент, признаюсь, мне стало жутко. Обстановка была слишком необычайна, и воображение, к тому же увлеченное мечтами о прошлом, отказывалось естественно объяснить это странное явление.
Я знал, что в беседке никто не ночует. С другой стороны, я сидел у окна довольно долго, и в павильон нельзя было войти, не будучи замеченным мною, так как его единственная дверь выходила по направлению к дому. Что за таинственный свет явился за цветными стеклами, чтобы через минуту снова погаснуть?
Невольным движением я бросился к постели Введенского и стал трясти его плечо. Когда он, наконец, проснулся и выслушал мой торопливый рассказ, то счел его просто галлюцинацией; но мне все-таки удалось убедить неисправимого скептика встать с постели и вместе со мной занять наблюдательный пункт у окна.
Мы просидели четверть часа, но свет не появлялся. Сашка уже начал ворчать, что я своими бреднями не дал ему выспаться, как вдруг он схватил меня за руку, как бы призывая к молчанию, и впился глазами в уже сгустившуюся темноту сада. В следующий же момент я понял, в чем дело: дверь павильона открылась и из нее показалась человеческая фигура.
Фигура остановилась в тени и долго и пристально стала рассматривать окна дома. Осмотр, по-видимому, ее удовлетворил (мы были скрыты занавеской), потому что она медленно стала двигаться дальше, и мы ясно рассмотрели человека, который, держа какой-то предмет в руках, согнувшись, крадущимися шагами, стал пробираться по направлению к дому.
В этот момент Сашка уже успел, не отрываясь от окна, натянуть брюки и пиджак и, вдруг решившись, очевидно, действовать, потянул меня за рукав и увлек за собой по направлению к лестнице. Соблюдая всевозможные предосторожности, с револьверами в руках, мы спустились в прихожую и через столовую прошли на террасу. Там никого не было видно.
После минутного колебания, которое показалось нам целой вечностью, Сашка решился открыть дверь и выйти в сад.
Мы обошли его кругом, никого не встретив. А между тем, сад был невелик и зарос не густо, так что спрятаться в нем было более чем затруднительно, Наконец, Сашка направился к китайскому павильону и толкнул дверь.
Дверь бесшумно открылась. Перед нами в фантастическом освещении, но как на ладони, была единственная восьмигранная комната павильона, красиво обставленная старинной мебелью красного дерева… Она была пуста.
Мы заглянули за портьеры, под столы, под кресла: никто не мог спрятаться здесь от такого осмотра. Введенский и я — мы оба были поражены, подавлены. Куда мог скрыться таинственный незнакомец?
Наконец, Сашка решил постучаться к садовнику и попытаться разъяснить что-нибудь этим путем.
Демьян долго не отзывался на наш стук, потом вышел, злой и раздраженный ночной тревогой, и категорически заявил, что он никого не пропускал, а перелезть через забор невозможно.
Мы направились снова к себе наверх, подавленные непроницаемой таинственностью ночного приключения.
— Рассказывать графу не стоит, — заметил, когда мы снова легли, Сашка. — А вот Воронину рассказать следовало бы, да это все равно ни к чему: он на ложном пути, и наше происшествие объяснит именно с точки зрения своего убеждения. Стало быть, ничего, кроме вреда, мы делу не принесем. Надо молчать, хотя я, признаюсь совсем сбит с толку…
В голосе Сашки слышалось, несомненно, сознание собственного бессилия.
— А на каком объяснении остановился, по-твоему, Воронин? — спросил я немного погодя.
Но Сашка уже ничего не ответил — он спал, а может быть, притворился спящим.
Было уже около полудня, когда мы с Сашкой, на третий день после описанного случая, выйдя из особняка на Каменноостровском, направились к себе домой, чтобы захватить кое-что из белья и платья. Найдя квартиру в полном порядке и взяв все необходимое, мы собирались уже совсем уйти, как у входной двери раздался звонок. Через минуту горничная (она же исполняла у нас обязанности кухарки и экономки) пришла доложить, что нас желает видеть какой-то господин.
Сашка немедленно вышел в гостиную, я вслед за ним.
