Колокола Бесетра - Сименон Жорж (книги без сокращений .txt) 📗
Его отец живет! А ведь еще вчера Могра считал его чуть ли не идиотом, пассивным и покорным судьбе. Но раз он живет, раз живут все эти старики во дворе, значит…
Ему не удается окончательно сформулировать свой вопрос. И тем более найти на него ответ. Он взволнован — очередное открытие где-то рядом.
А вот дед по материнской линии не выдержал. Это был рыбак из Ипора, коренастый крепыш, щеки которого море окрасило в кирпичный цвет.
Каждую весну, надев высокие сапоги с деревянными подошвами, уходил промышлять треску к берегам Ньюфаундленда.
Возвращаясь в домик на утесе, он часто находил там нового младенца. Всего их набралось девять. В грудном возрасте умер лишь один.
Лет в тринадцать-четырнадцать девочки шли в прислуги. Один из мальчиков стал полицейским в Гавре, другой — метрдотелем на трансатлантическом лайнере.
Все они один за другим переженились и повыходили замуж, а их отец с годами перешел на ловлю сельди.
К старости они с женой остались в доме одни, он стал садовничать, иногда выходил на шлюпке в море и ставил ловушки на омаров.
Раз в неделю надевал свой лучший свитер, костюм из темно-синего сукна и отправлялся в Фекан выпить со старыми друзьями.
А может быть, это то же самое, что и завтраки в «Гран-Вефуре», только на другом уровне?
Однажды утром, когда дед должен был работать в саду, жена стала звать его, чтобы он починил в доме какой-то пустяк (но не кран, воду они брали из колодца). Она покричала, но так его и не дозвалась, а часом позже нашла его висящим в сарае, где хранились инструменты и сети.
Почему он это сделал, никто так никогда и не узнал. А вот эти живут. У них ничего нет. Они не имеют ни дома, ни жены и детей, которые бы за ними ухаживали. Пенсии у них тоже нет.
Чтобы не смотреть, как старики умирают на тротуарах, общество отделило их от себя. Нет, они не находятся в заключении. В определенные часы им разрешено гулять мимо близлежащих лавочек. Им выдают табак, лечат недуги. Их моют, за ними ухаживают. Время от времени бреют.
Они живут! Вот только что Могра сделал открытие, которое заставило бы его друзей улыбнуться. И теперь его мучит совесть, и хочется попросить у кого-то прощения. Только вот у кого? Не у того ли мира, к которому он принадлежит по праву? Он в нем родился. Более или менее научился жить. А потом их предал…
Каждый день он видит в разделе «Хроника» своей газеты какой-нибудь невероятно трогательный заголовок: мать утопила четверых детей, а потом сама бросилась в воду; старуха, бывшая когда-то знаменитостью, отравилась газом на улице Ламарк; стрелочник вскрыл себе вены, так как был вызван следователем в связи с аварией на железной дороге… Все это можно хорошо продать, главное выбрать то, что нужно.
А выбирать своих сотрудников научил он.
— Нет, этим слезу не выжмешь…
А его знаменитый нюх! Могра чувствует, какое событие может вызвать в людях сочувствие, какой заголовок будет цеплять за душу. Сам же он принадлежит к тем, кто живет вне всего этого, судит извне, не чувствуя своей причастности к делу.
Живет в самой роскошной и вместе с тем анонимной гостинице Парижа, где среди ночи вызывают врача, как правило, лишь потому, что постоялец перепил шампанского и виски, или перебрал наркотиков, или наелся барбитуратов просто так, из озорства или отвращения, иногда чтобы произвести впечатление на мужа или любовника.
Старички м-ль Бланш все сидят на скамейках, время от времени посасывая свои трубочки, взгляд их погружен в огромность небытия.
Благодаря им у Могра теперь есть трубка. Сиделка спросила у него:
— Вам тоже хочется?
Курить хочется уже три года, за это время ему не раз случалось выкурить сигаретку за дверью, словно прячась от самого себя.
— Не знаю… Возможно…
Чуть позже он тихо проговорил, но не только для того, чтобы быть поближе к ним:
— Мне все-таки хочется…
— Сигарету?
Нет. Не сигарету.
— Как вы думаете, профессор не будет возражать?
— В палатах почти все курят…
— Тогда не могли бы вы купить мне трубку?
— Вечером?
— Нет, прямо сейчас. Наверное, поблизости есть какая-нибудь табачная лавка?
— Напротив главного входа. Только какую вам трубку? Боюсь, в этом квартале…
— Да любую. И табак — самый обычный, серый.
Как в Фекане. Позже он стал курить всякие английские смеси, но сейчас хочется вспомнить вкус серого табака.
Она ушла, накинув пальто прямо на халат. Он видел из окна, как м-ль Бланш прошла по двору на улицу, потом вернулась и помахала снизу ему рукой.
Трубка короткая, с металлическим кольцом и роговым мундштуком.
— Ничего лучше не нашлось…
Стариковская трубка, как у тех, что сидят во дворе.
— Хотите попробовать?
У Могра действует только одна рука, поэтому набивать трубку приходится м-ль Бланш. Его забавляет ее неловкость.
— А теперь нужно умять? Вот так, да?
Могра выпускает несколько клубов дыма и чувствует разочарование. Этого следовало ожидать. Он не подумал о том, что челюсти повинуются еще плохо.
Едва он перестает придерживать трубку рукой, как она вываливается изо рта, и медсестре приходится стряхивать с халата просыпавшийся табак.
— Несколько дней вам нужно будет держать ее в руке. Хотите еще затянуться?
Его желание покурить кажется ей добрым знаком. Оказывается, она все же не в силах следить за ходом его мыслей. Крепкий дым вызывает кашель. Он упрямо дымит еще минуту-другую, но потом сдается.
— Для первого раза достаточно.
— Ну как, вспомнили вкус?
Как бы там ни было, но в комнате теперь появился новый запах.
Ему дали бульона, протертой брюквы и смородинного варенья. Смородинного варенья он не ел лет тридцать и теперь удивляется почему.
Могра подремывает, не чувствуя ни печали, ни радости, ни надежд, ни отчаяния. Это самый непонятный из всех проведенных в больнице дней, и когда из палаты забирают раскладушку, он ощущает какую-то пустоту.
Лина так и не позвонила. Явно нашла себе для общества приятельницу или приятеля, а может, и нескольких сразу. Она любит валяться в постели, окруженная гостями. На завтрак, скорее всего, ограничилась чашечкой кофе и чем-нибудь из фруктов. Примерно раз в месяц она начинает подумывать о самоубийстве.
Не так часто, но Могра тоже приходили в голову подобные мысли. Он даже приходил к убеждению, что рано или поздно это с ним случится, но такая перспектива не удручала, а, напротив, даже утешала.
А значит, что бы ни случилось, всегда есть выбор, возможность уйти самому.
По его мнению, в таком поступке нет ничего трагического. Он просто выходит из игры. Никто не может отказать ему в этом праве.
Часом позже он то склонялся над талером, критикуя верстку последнего номера, то сидел у себя в кабинете так, как на карикатуре, с телефонной трубкой в каждой руке, а перед ним стояла озабоченная секретарша, и Фернан Колер, как обычно, держался за ручку двери.
А они-они живут везде: и во дворе с геометрически правильно подстриженными деревьями, и во всех полутемных закоулках, где кровати стоят чуть ли не вплотную друг к другу и снуют медсестры и практиканты.
И он живет, этот человек его возраста с сутулой спиной и отвисшей челюстью, который, словно загипнотизированный, медленно шагает по аллее в сопровождении внимательного санитара.
Неужто же все это ничего не значит?
В бледно-зеленой записной книжке нет упоминания о двух нанесенных ему визитах, словно они прошли для него бесследно, хотя в любой другой день Могра не обошел бы их молчанием.
Наверное, теперь к нему стали пускать посетителей без всякого разрешения, поскольку Колет постучалась в дверь, а его никто не предупредил. М-ль Бланш поспешила навстречу этой коренастой, неловкой, довольно плохо одетой женщине в ортопедической обуви.
— Пусть войдет, — проговорил Могра.
И спустя несколько секунд добавил:
— Разрешите представить: это моя дочь.
Колет располнела. Лицо ее расплылось, и теперь она стала похожа на женщин из простонародья, которые лет в тридцать пять вообще теряют возраст.
