Все оттенки черного - Степанова Татьяна Юрьевна (книга регистрации .txt) 📗
– Вас это из любопытства интересует, Катя?
– Нет, честное слово – нет.
– А по какой же тогда причине?
– Мне страшно.
Хованская смотрела на Катю. И та надолго запомнила этот пристальный и вместе с тем туманно-отрешенный, уплывающий в никуда взгляд.
– Знаете, есть такой черный анекдот, – сказала Хованская. – Муж и жена после нескольких лет брака до такой степени возненавидели друг друга, что каждый, ложась спать, клал под подушку – жена бритву, а муж нож. И муж нашел бритву жены первым и принял контрмеры. Кстати, газеты писали, там не нож, не бритва была, а пистолет… У прокурора-то… – Хованская прищурилась. – Супружеская ненависть как некий необъяснимый парадокс всегда чрезвычайно меня интересовал. Тонкая материя. Вроде бы внешне – крепкий брак, дом, дети, а чуть глубже копнешь… Супруг, например, за завтраком сидит, а жене тошно на него смотреть. И как он масло по хлебу размазывает, и как жует, и как пахнет от него, и какие ноздри у него волосатые… Никаких объяснимых причин вроде бы и нет для ненависти: мужик как мужик – не пьет, не гуляет, работает как вол, все в дом, и в городе человек влиятельный, уважаемый. Чего же, спрашивается, еще? А как глянешь на него, спутничка жизни, вот так за завтраком… так вот тут сразу, – Хованская указала на горло, – ком подкатывает. И в глазах темнеет. Взяла бы первое, что под руку попалось, и ка-ак… Катюша, а вы давно замужем? С вами такого странного наваждения по утрам не случается?
– Если Полунины действительно так сильно ненавидели друг друга, отчего же они не развелись? – спросила Катя.
– Люди квартиру получили долгожданную, насколько я припоминаю. Удобную, комфортабельную, престижную. Из такой-то квартиры да на разъезд? Опять по хрущобам мыкаться?
– Полунин застрелил не только жену, но и сына, Юлия Павловна, – сказал Колосов. – Но вы так и не ответили: зачем приезжала к вам жена прокурора? Что она просила и у кого? При помощи всех этих ваших шаманских штучек? Что просила для своего мужа?
– А вы сами не догадываетесь, молодой человек? Кстати сказать, у меня лично Верочка не просила ничего – кто я такая, в конце-то концов? – Хованская усмехнулась. – А вы, Катюша, не догадываетесь? Что бы вы, столь тонко чувствующая натура, попросили в качестве исполнения заветного желания, окажись вы на месте этой бедняжки?
– Смерти? – полувопросительно-полуутвердительно сказала Катя. – Смерти для…
– Пра-виль-но. А смерть, она разная бывает. Шел человечек, а ему сосулька на голову – шлеп. Или какой-нибудь пьяный «новый русский» на «Мерседесе». Все сойдет, правда, Катюша? Все сойдет в мечтах, коли жаждешь, до дрожи в душе жаждешь долгожданного избавления, – голос Хованской был тихим, зловещим и мягким как бархат. – Но все дело-то в том, что такие наши темные желания, они весьма и весьма… Поговорку-то слышали – «Не рой другому яму, сам в ней окажешься»?
– Это что же, всегда палка о двух концах? – спросила Катя. – Желать кому-то зла? Обращаться с такой просьбой к… – она запнулась. – Не к тому, кто плотничал в Назарете, страдал, был распят, в кого, как ваш воспитанник вон выражается, гвозди забили, а к другому, Чужому, Повелителю Мух?
– Катюша, я снова хочу повторить свой вопрос: САМИ-ТО ВЫ ПОНИМАЕТЕ, ЧТО ТУТ ПРОИСХОДИТ? – спросила Хованская. И тон ее был теперь иной: не лукавый, не издевательский, а печальный, торжественный. – Все дело в том, что вы глубоко заблуждаетесь. Вы не понимаете. Вы просто повторяете чужие слова, Катюша. Вы прочли их где-то, быть может, услыхали, а теперь повторяете с таким важным, таким взрослым видом. Увы, должна вас разочаровать: слова имеют обыкновение отскакивать от людей, как от стенки горох. Я вообще бы не придала значения этому нашему разговору, если бы не одна ваша фраза. Вы признались, что вам страшно. И не солгали. Видите, я ведь тоже чувствую вас. И ценю – искренность. Это, по моему разумению, самый драгоценный талант. Это то, что я ценю в людях превыше всего, – Хованская вздохнула. – Искренность – это то, что отличает человека от животного. Это то, что так привлекает меня к людям, к вам в частности, Катя. Вы и дальше постараетесь быть искренни со мной?
– Да, – Катя кивнула. – Я постараюсь.
– Ну хорошо, тогда я вам расскажу вот о чем. Однажды спор у меня вышел с одним моим непримиримым оппонентом. – Хованская кончиком языка облизнула губы, словно пробуя на вкус то, что намеревалась сказать. – В прошлом он бывший корреспондент одной влиятельной советской газеты, а сейчас настоятель храма Божьего. Рукоположен. И по убеждениям сущий ортодокс, даже с епархией трения, но речь не о том… Мы с ним поспорили как-то о Божественном Промысле и Божьем Попущении. Мой оппонент убежден, что все в этом мире происходит по воле Божьей, которой все подвластно. А меня заинтересовал сразу вопрос: отчего же этот сын плотника, если он и правда так милостив и благ, так всемогущ, как нам о нем рассказывают, допускает все эти безобразия – несчастья, смерть, катастрофы, катаклизмы? Одним, мол, дыханием своим он может изменить мир к лучшему – и это, дескать, ему по силам. Но отчего же тогда он медлит менять это наше дерьмо? Чего же он ждет? Может, просто не хочет? Тогда как же все это преступное бездействие соотнести с его продекларированной вселенской добротой? А вообще – есть ли она, доброта-то эта?
Вы скажете, о чем это она, эта старая дура?.. В какие еще дебри она лезет? Но дело-то все в том, и это я знаю наверняка, что подобный вопрос хоть однажды, хоть раз в жизни задает себе каждый человек, если он, конечно, не животное и не чурбан. При всем нашем с молоком матери всосанном пролетарском атеизме у некоторых вот здесь, – она вдруг резко протянула руку и коснулась груди Колосова, – порой шевелится этакий червячок интереса, сомнения и надежды: а вдруг? А вдруг там, за горизонтом, и правда есть что-то такое… Надежда-то последней умирает, правда? А наверное, самой последней из всех надежд умирает та, что связана… С чем? Да вот с этим самым, в тайничках сердца запрятанным, – вот пойду в церковку, свечечку поставлю, помолюсь Ему, и… Он вернет утраченное, исцелит, утешит, осчастливит, сотворит чудо, изменит все. Все изменит! Главное, только верить и просить. Просить и верить. А… ничего не меняется. Никогда ничего не меняется. Иллюзия всегда остается иллюзией – и баста.
