В тихом омуте... - Платова Виктория (бесплатные полные книги .TXT) 📗
– Да ты энциклопедист! Что насчет последнего телефона?
– А вот отгадай! – веселился просвещенный Влас. – Я уже сказал тебе: ледовое побоище, фултонская речь Черчилля и убийство Кеннеди.
– Ладно, ладно, я тебе верю. Теперь нам нужно заняться трупом.
– В каком смысле? – Влас сразу помрачнел. – Завернуть в ковер и вынести к мусорным бачкам?
– Ну, для начала его надо сфотографировать – ты ведь профессиональный фотограф и можешь сделать все в лучшем виде. Мне нужно получать деньги, и вещественное доказательство и снимок в семейный альбом не помешают. Ведь Сирии – это не та фигура, об убийстве которого дадут сообщение в вечерних новостях. Ты можешь сделать это крупным планом, – сказала я, едва сдерживая тошноту, – и художественно.
– Это я могу, – погонял желваки Влас, – ну, а ты чем займешься?
– Подотру пальчики. Твои и мои заодно. Мы достаточно здесь наследили. А мне не хотелось бы светиться в этом деле, кое-кому известны мои шаловливые ручонки, – напустила я на себя ложной многозначительности, памятуя старый тезис о том, что женщина может быть интересна только своим прошлым.
Это сработало. Влас, ставший совсем ручным и охотно подчинившийся, так же, как и я когда-то, приступил к работе.
Так же легко я убедила Власа тотчас же проявить пленку и отпечатать фотографии – это была моя маленькая хитрость, мне было необходимо запомнить весь технологический процесс печатания фотографий, о котором я имела смутное представление. Я не мешала Власу проявлять профессиональное рвение, я только старалась в точности запомнить все его манипуляции с реактивами. Сначала я это делала исподтишка, а потом мне в голову пришла счастливая мысль: нужно интересоваться открыто, это польстит профессиональному самолюбию моего криминального фотографа. Я даже засунула палец в рот от восхищения – эдакая любопытствующая целлулоидная Барби с мелким шрифтом на ценнике – “Сделано в Китае”, упрощенная до максимума. И даже спросила у него что-то нелепое, перепутав буквы в названии эмульсии – безмозгло-мило по-женски перепутав, – и он пустился в пространные снисходительные объяснения. И даже прочел мне маленькую лекцию о преимуществах профессиональной оптики. Влас оказался сущим фанатом, что никак не вязалось с его жгучим постельным темпераментом. Это опрокидывало мои представления о том, что плейбой, коллекционирующий телок в кафе, – это тоже профессия, и притом основная, когда ни на что другое не хватает ни сил, ни времени.
Наконец Влас проявил фотографии – они плавали в кюветке, медленно отдавая на растерзание моим жадным испуганным глазам контуры будущих снимков.
…Изуродованная голова Сирина на фотографиях была такой же привлекательной, как и натюрморты малых голландцев. Во всяком случае, смерть, ставшая предметом искусства, перестала быть настоящей и была даже более привлекательной, чем жизнь в тридцатиметровой клетке панельного дома.
– Ну как? – раздувая ноздри от гордости, спросил Влас.
– Божественно. Эстетская штучка, – зацокала я языком, – но меня могут обвинить в подтасовке фактов: слишком уж красиво, чтобы быть настоящим.
– А я вообще эстет, – Влас обнял меня на глазах у невидящего трупа, – иначе не подсел бы к тебе в этой кафешке. Я еще тебя нащелкаю, и ты поймешь… Сделаю шикарное “ню”, прибалтийская школа отдыхает. Представляешь – ты за матовым стеклом, голая, контуры не видны, есть только четкое изображение соска, прижатого к стеклу. Ну как?
– С ума сойти. А теперь помоги мне.
Я должна была сделать это, и я сделала. Едва не теряя сознание от отвращения, я обшарила карманы Сирина, достала связку ключей, документы и записную книжку.
– Что за ключи? – спросила я Власа, поболтав связкой в воздухе.
– Этот, длинный, с бородкой, – от московской квартиры. Английский – от нашего временного пристанища, у меня такой же… Об остальных я ничего не знаю.
– Ладно, выясним по ходу пьесы.
Мы перетянули труп в дальний угол комнаты – причем Влас, испытывавший, как оказалось, к мертвому Сирину чувства не большие, чем к раздавленной колесом мыши-полевке, взял его за голову. Мне достались ноги, обутые в стоптанные советские ботинки: ни дать ни взять сотрудник оборонного КБ, уволенный по сокращению штатов. После этого я сняла снимки Грека и все записи со стены, протерла ручки мокрой тряпкой и прикрыла дверь.
…Влас складывал в сумку оружие. Сверху он набросал свой утлый багаж: пару рубашек, свитер, кассеты с Тарантино и выуженные из-под кровати номера “Плейбоя”.
– Это еще зачем? – удивилась я.
– Для конспирации, любовь моя, только для конспирации. Пока ты со мной, я смело могу переключаться на “Мурзилку”.
Влас положил фотоаппарат в футляр и застегнул “молнию” на сумке. Когда приготовления были закончены и квартира лишилась наших отпечатков, он сказал:
– Жду дальнейших указаний, товарищ командир.
– Теперь поедем ко мне, хорошенько выспимся, а завтра займемся твоим Греком.
– Нашим. Нашим Греком. Труп-то здесь оставляем?
– Нет, с собой заберем. Заспиртуем и сдадим в анатомический театр. Ты меня удивляешь.
– Да, действительно… Никогда не был в Италии, – мечтательно протянул Влас.
…Я проснулась оттого, что он целовал меня. Голова раскалывалась, ей нужна была пачка анальгина, а не дурацкие чувственные поцелуи. Но ответить пришлось, чтобы не разочаровывать жеребца. Ко мне возвращалась память, а вместе с ней и картинки с выставки – мертвый киллер, развороченная голова в нимбе крови; та же голова, ограниченная зернистым рисовым пространством фотоснимка; связка ключей, ледовое побоище и убийство Кеннеди, затертые до дыр кассеты Тарантино…
Сосредоточенная переносица Власа появлялась в поле моего зрения и исчезала вновь, он честно отрабатывал черствый хлеб героя-любовника – и мне ничего не оставалось, как ответить на его страстные чувства.
"Сегодня суббота, – безразлично подумала я, когда он выпустил в меня торжествующую струю, – сегодня суббота, вечером уходит паром, билет еще не просрочен, еще не поздно…"
Поздно. Поздно.
…Днем мы отправились на исходную позицию, на местечковый Олимп, с которого, как древнегреческие боги, в ближайший понедельник решим судьбу нашего зарвавшегося соплеменника. Влас долго вел меня какими-то сомнительными проходными дворами, загаженными подъездами, чердаками, полными кошек и стертой памяти о золотом веке Петербурга. Я почти выдохлась, когда он наконец привел меня к железной двери и сказал:
