Судить буду я - Мир-Хайдаров Рауль Мирсаидович (книги без сокращений txt) 📗
Камалов всерьез изучил докторскую диссертацию Сенатора – удивительно современная, емкая, аргументированная работа. Народу пришлись по душе его выступления в печати, он, конечно, взлетел наверх на первой популистской волне перестройки. Камалову порою казалось, что Сенатор, если судить по его делам, поступкам, не имел ничего общего со своим научным трактатом. Так оно и вышло. Сенатор оказался не тем человеком, за которого себя выдавал, это выяснилось в связи со случайным арестом уголовника Артема Парсегяна, с которым чиновник из ЦК давно состоял в дружбе, и Беспалый сделал такие признания прокурору республики, что пришлось немедленно арестовать Акрамходжаева. Но Парсегян, знавший многое о своем покровителе, не мог ничего прояснить о научных изысканиях Сенатора. Еще до ареста Сухроба Ахмедовича Камалов пытался узнать в кругах, где за деньги куются докторские для сановных чиновников, кто стоит за столь умной, содержательной диссертацией. Но там утвердительно сказали – такого человека в Ташкенте нет.
Все рассуждения, варианты действий заходили в тупик, но Ферганец интуитивно чувствовал – путь к Шубарину лежит только через Азларханова, он много значил для души Японца, оттого и такой внушительный, от сердца, памятник, оттого и появилась в эпитафии на могильной плите оценка – настоящий…
С арестом Парсегяна Камалов узнал, что Сенатор замешан в ограблении прокуратуры в день убийства Азларханова. Но если Сухроб Ахмедович охотился за дипломатом Азларханова, не причастен ли он к его убийству? После ночного происшествия во дворе прокуратуры осталось два трупа: охранника и взломщика сейфа по кличке Кащей, из Ростова. Парсегян утверждал, что Кащея пристрелил милиционер, и Сенатор был вынужден стрелять, спасая дипломат. Но Камалов догадывался, что Кащей тоже на совести Сенатора, но понадобился, чтобы запутать следствие: в эти дни в прокуратуре как раз находились следственные дела нескольких жесточайших банд рэкетиров из Ростова, и татуированный с ног до головы Кащей оказался блестящим ходом Акрамходжаева. Но если Сенатор убил близкого Японцу человека, отчего Шубарин водил с ним дружбу, поддерживал? Этот вопрос возник впервые, и он отметил его в записной книжке. Интересная складывалась ситуация – почему? Пока ответа не было. Но если Акрамходжаев действительно причастен к убийству Азларханова… вот, наконец-то, забрезжила единственная возможность вбить клин между Миршабом, Сенатором и Шубариным. Это открытие порадовало Камалова.
Была пятница, конец недели, и Хуршид Азизович ждал начальника отдела по борьбе с мафией, Уткура Рашидовича, они готовили одну операцию и собирались обсудить ее с глазу на глаз, не терпелось прокурору и узнать, начала ли работать Татьяна Георгиевна, вычислившая предателя в самой прокуратуре. Ферганец мельком глянул на часы. До прихода бывшего чекиста оставался час, и он, вновь расчертив чистый лист бумаги, обозначил волновавший его треугольник и тут же перечертил его в квадрат – как тень надо всем нависал Сухроб Ахмедович, Сенатор.
Задачу прокурор ставил локальную – найти ход к Шубарину, чтобы хоть однажды вызвать того на доверительный разговор, встретиться, пусть тайно, один на один. И появилась еще задача – найти посредника. Но на эту встречу он должен был прийти не с пустыми руками. Блефовать с Японцем не имело смысла, нужны только факты, железно изложенная логика событий. Следовало изолировать Миршаба от такого умного и влиятельного человека во что бы то ни стало. Может, даже стоило для этого что-то специально организовать, спровоцировать, но это на крайний случай. С Шубариным он хотел играть открытыми картами.
И вновь его мысли вернулись к коллеге – убитому прокурору Азларханову. Как ему не хватало сегодня рядом такого человека! Он уже не раз слышал, и не только от полковника Джураева, что Амирхан Даутович часто выступал в прокуратуре на крупных совещаниях с докладами, анализами нашумевших дел – наверное, оттого в юридических кругах называли его «реформатор», «теоретик», подумал Камалов. И вдруг он встрепенулся: теоретик, реформатор – ведь это он сам так говорил, ознакомившись с докторской и со статьями Сенатора!
Может, следовало изучать не докторскую Сенатора, а все, что сохранилось в стенограммах от выступлений Азларханова, от докладных записок, которые, говорят, он часто адресовал прокуратуре республики и Верховному Совету Узбекистана? Видимо, нужно отыскать его статьи в юридических журналах, затребовать его работы из московской аспирантуры. «Интересная мысль», – загорелся Ферганец. Он не надеялся установить идентичность докторской Сенатора с работами Азларханова – время и ситуация в стране резко изменились, но важны были суть, методология, стиль, наконец. А может, это работы из стола, ждавшие своего часа? Эту версию следовало проверить, и немедленно. В случае успеха… можно было искать подходы к Шубарину.
Педантичный Уткур Рашидович запаздывал, и Камалов, которому через полчаса следовало спуститься на второй этаж на процедуры, решил позвонить в прокуратуру. Он еще не доковылял до телефона-автомата в конце коридора, как в вестибюле появился начальник отдела по борьбе с мафией. По лицу полковника Ферганец сразу понял – что-то случилось.
Как только они вернулись в палату, Уткур Рашидович доложил:
– Сегодня ночью в следственном изоляторе КГБ умер Артем Парсегян.
– Вы видели сами труп? – жестко спросил прокурор, сразу оценив ситуацию, в которой оказался.
– Да. Оттого и опоздал, ждал заключение экспертизы.
– Отчего умер Беспалый?
– Специалисты утверждают, что нет никаких признаков насилия или отравления. Естественная смерть – инфаркт.
– Видеопленки с допросами в сохранности?
– Я тоже об этом беспокоился, все на месте. Я их забрал к себе.
– Снимите на всякий случай копии и положите в мой сейф.
– Ситуация… – простонал вдруг Камалов. Опять заныло переломанное бедро, и боль острыми иглами пошла по ноге, по всему телу.
Уткур Рашидович, много лет проработавший в КГБ, ни на минуту не сомневался в верности выводов экспертов, и Камалов, понявший это сразу, не стал обсуждать с ним никаких других версий смерти. Обговорив намеченную накануне операцию, они распрощались. Успел Камалов дать ему и новое задание: добыть по возможности все теоретические работы убитого несколько лет назад прокурора Азларханова.
Как только за полковником закрылась дверь, у Ферганца невольно вырвалось вслух:
– Так вот какой удар нанес мне Миршаб…
Ничто, никакая авторитетная экспертиза не убедила бы Камалова, что Беспалый умер своей смертью. Не сомневался он и в том, что этот мощнейший, почти нокаутирующий удар нанес ему человек из Верховного суда. Не зря он почти десять лет отдал охоте за оборотнями и в своих работах с грифом «Совершенно секретно», застрявших на уровне Политбюро и руководства КГБ, утверждал, что организованная преступность имеет своих людей на всех этажах власти и даже в КГБ. Может, оттого его работы и положили под сукно.
Конечно, он завтра же позвонит своему бывшему ученику генералу КГБ Саматову и попросит, чтобы без шума, с привлечением новых специалистов расследовали смерть Парсегяна. Здоровый как бык Беспалый, с которым едва справлялись трое надзирателей, страдал лишь приступами радикулита, а тут вдруг инфаркт… Умер, когда требовалось умереть…
Опять заныла нога, и прокурор подумал, что без реланиума сегодня не заснуть. Но больше всего Камалов страдал не от боли, а от бессилия, от невозможности сегодня же напрямую схватиться с Миршабом. Оглядывая голые стены палаты с выцветшими обоями и высоким окном, выходящим во двор, он понимал, что здесь ему находиться долго, а Миршаб, оказывается, умел ценить время…
К ночи поднялась температура, начались сильные боли, и он катался с боку на бок, не находя себе места, пришлось сделать инъекцию сильнодействующего реланиума. Но боль была столь сильна, что он время от времени просыпался и долго глядел в морозную ночь за окном без занавесок. Ночь выдалась лунной, ясной, и он хорошо видел присыпанные снегом ветви могучего орешника, поднявшегося до самой крыши больницы. Проваливался он в короткий и тревожный сон так же внезапно, как и просыпался.
