Судить буду я - Мир-Хайдаров Рауль Мирсаидович (книги без сокращений txt) 📗
Как ловко хан Акмаль отмежевал меня от других ответственных лиц в республике, не без восхищения думал Камалов. Ставленник Москвы, манкурт – не помнящий родства, человек, виновный в геноциде против лучших сынов края… Лихо! Этим как бы дается команда другим – вам всем грядет прощение, а этого отдадите на заклание. Силен хан Акмаль, даже из тюрьмы определяет политику на завтра. Но выступление хана Акмаля на суде только внесло ясность в какие-то рассуждения Камалова. Иного он от Арипова и не ожидал, не тот человек. А угрозами его не удивишь, привык, такая работа, он сам выбрал опасный путь, вот этого хану Акмалю никогда не понять, трагедия его в том, что он убежден, что все продается и покупается. Он покупал всегда и везде, оптом и в розницу, и никогда не знал осечки. Да и ситуация сложилась в его пользу: любое уголовное преступление можно оправдать, переведя его в национальную плоскость, придав ему политическую окраску. Но в том, что не все продается и не все покупается, хан Акмаль, как ни крути, испытал на своей шкуре – оказался все-таки в тюрьме, хотя наверняка был уверен, что люди его круга, его связей – неподсудны. Камалов понимал, что, открывая «зеленый свет» на волю Сенатору, хан Акмаль думал прежде всего о себе. Долг платежом красен – пословица русская, но она на Востоке в особой чести – словно одна из главных заповедей Корана. Вот почему Ферганец торопился покинуть стены института травматологии.
Торопился он и по конкретному поводу – близился срок возвращения из Германии Шубарина, к которому он долгие месяцы искал подходы и, кажется, нашел. Даже беглое знакомство с трудами убитого прокурора Азларханова, особенно последних лет, когда тот неоднократно обращался в прокуратуру республики и Верховный Совет с обстоятельными докладными, и сравнение их с докторской диссертацией Сенатора не оставляло сомнений в идентичности работ. В свободное от процедур время Камалов сделал тщательный сравнительный анализ работ. В докладных Азларханова встречались целые абзацы, разделы, слово в слово повторявшиеся в диссертации Сенатора. Нашел он и черновик одной из статей, возможно, тоже предназначавшейся Азлархановым для печати, появившейся потом, в первые годы перестройки, за подписью Сухроба Ахмедовича и вызвавшей в республике небывалый резонанс. Тут, как говорится, он схватил Сенатора за руку, не отпереться.
Оставалось загадкой – как попали научные труды опального прокурора Азларханова к Сенатору? Не мог же Артур Александрович сам передать их Сухробу Ахмедовичу? Можно сказать, что время в больнице Камалов зря не терял, одна отгадка тайны взлета популярности Сенатора чего стоила. Конечно, он не ожидал от встречи с Шубариным чуда, ответа на все вопросы, просто интуитивно чувствовал, что вокруг Японца крутится многое. Новое время давало Шубарину шанс достойной жизни, реализации собственных возможностей, ведь он уже в 1986 году объявил в финансовых органах о личном миллионе и никто к нему претензий не имел. А идею коммерческого банка поддержали на правительственном уровне, горисполком сдал ему в аренду на 99 лет старинный особняк в центре столицы, в нем сейчас спешно вели реставрационные работы. А ведь при возврате к прошлому о каком официальном личном миллионе, частном банке могла идти речь, уж об этом Шубарин, наверное, догадывался. Вот почему в нем надо искать союзника. Во всяком случае, следовало изолировать его от Миршаба и от Сенатора, который, возможно, даже раньше Японца окажется в Ташкенте, – такое единство представляло силу, темную силу.
Мысли о Шубарине так часто не давали покоя Камалову, что он на всякий случай решил по своим старым связям с Интерполом получить кое-какие данные о жизни Японца в Мюнхене: как и где проводит свободное время, с кем общается, кто и откуда наведывался к нему. Он допускал, что такой неординарный человек мог попасть в поле зрения местных органов правопорядка, немцы – народ аккуратный. На успех особый он, конечно, не рассчитывал, просто у него сложилась привычка работать тщательно, основательно, тем более если позволяло время. Да и Шубарин сам по себе стоит того, чтобы знать о нем как можно больше. Ответ из Мюнхена пришел в день выписки Ферганца из больницы, и по тому, как Уткур Рашидович, начальник отдела по борьбе с организованной преступностью, приехавший за ним, передал тоненькую папку еще в машине, не дожидаясь, пока они доедут до прокуратуры, Камалов почувствовал важность сообщения.
Так оно и было. Документы, пришедшие по каналам Интерпола, рассказывали, что Шубарин вел активный образ жизни в Мюнхене: учеба, встречи с деловыми людьми, визиты, приемы в престижных клубах, театр, бассейн, корты… Частые выезды на уик-энд в Австрию, Голландию, Швейцарию, Италию… Интерес представлял и список людей из разных стран, посещавших Шубарина в Германии. Камалов догадался, что почти все они – наши бывшие граждане, с которыми Японец раньше имел дела. Но в длинном списке встретились две фамилии, заставившие Уткура Рашидовича поскорее ознакомить прокурора с ответом Интерпола. Для людей несведущих эти фамилии не говорили ничего, но для Камалова…
Фамилии находились рядом, в самом конце: Анвар Абидович Тилляходжаев и Талиб Султанов. Прилагались и фотографии.
Камалов долго всматривался в мужчину в модном мешковатом костюме с холеными усиками со знакомой фамилией. В кабинете он достал альбом – многие, наверное, хотели бы заглянуть в него – и отыскал похожий снимок. Подпись гласила: Талиб Султанов, 1953 года рождения, дважды судим, вор в законе.
– Что нужно уголовнику Талибу от будущего банкира? И как оказался в Мюнхене Анвар Абидович Тилляходжаев, находящийся в заключении на Урале? – спросил прокурор у Уткура Рашидовича, но тот в ответ лишь пожал плечами.
Татьяна Георгиевна, Танечка Шилова поступала в Ташкентский университет на юридический факультет три года подряд, а в год окончания школы сделала еще и попытку стать студенткой МГИМО в Москве. Она не была избалованным и бездарным ребенком, который рвется в престижный вуз. Таня воспитывалась матерью-одиночкой, работавшей уборщицей на местном авиационном заводе, правда, на две ставки, поскольку поставила перед собой цель дать дочери высшее образование. Школу Таня окончила без золотой медали, хотя медалистки того года понимали, что им до Шиловой далеко, но жизнь есть жизнь: родители, их положение, учителя, родительский комитет, да и мать Танечки отличалась строптивым, сильным характером, а кто у нас любит людей с норовом, да еще не имеющих кресла? А тут и вовсе – уборщица. Но Таня не переживала, верила в свои силы. В те годы еще существовал комсомол, Таня была комсоргом школы, и как человек активной жизненной позиции избиралась и делегатом на съезды, и в горкоме комсомола представляла учащуюся молодежь. Вышла Танечка и ростом, и фигурой, и характером, и внешностью… Мать Танечки где-то вычитала, что есть в Москве Институт международных отношений, где дипломатов и прочих людей для государственной службы готовят. Смекнула, что туда, наверное, умные дети требуются, и, по ее мнению, Таня туда как раз подходит – грамот всяких в шкафу уже много скопилось. Были у нас некогда люди, и немало, безоговорочно верившие официальной пропаганде: в «планов громадье», в то, что «молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет», в «светлое будущее коммунизма», в «общество равных возможностей», в «самое справедливое на земле общество», короче, «я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек» и тому подобное. Мать Танечки да и она сама были именно такими.
В школе учили английский, и, хотя Таня вполне успевала, мать подыскала ей репетитора, преподавательницу института иностранных языков. Ходили к ней вдвоем. Пока Таня шлифовала произношение, мать занималась хозяйством: стирала, прибирала, гладила, белила, красила – в богатом доме дел всегда невпроворот. К выпускному балу Таня знала английский, по словам преподавательницы, не хуже ее студенток, закончивших институт. Бойко говорила она и по-узбекски.
