Последняя свобода - Булгакова Инна (читать книги онлайн полностью без сокращений .TXT) 📗
Неужели этот путь — последний! я не мог рисковать «органами» — ничего не даст?
Большой босс сидел на крыльце, возле бочки с мертвой водой. Глаза голые, больные, без очков.
— Скажи, Марго просила у тебя журнал «Огонек» с «Четвертым Всадником»?
Он взглянул с острым любопытством.
— Только не ври, я знаю.
— Просила, но я не понял, зачем.
— Ты ей дал?
— Нет. У меня все экземпляры в Москве. Я напомнил ей, что у вас есть.
— А она?
— Сказала, что не нашла.
— Когда она тебя просила?
— Не помню.
— Поднатужься. В день смерти?
— В день твоего рождения.
Придется пока поверить на слово. Я пошел к калитке, он позвал:
— Леон!.. Что-то новое?
— Старое. А ведь ты правду сказал мне, Гриш: тебя подвела чрезмерная аккуратность и любовь к русской литературе.
— Леон!
— Сиди и не трепыхайся! — произнес я с ненавистью.
Телефонный звонок из своего кабинета ученичку. Дома.
— Тебе ведь Горностаев подарил свою статью «Четвертый Всадник». Помнишь, на Страстной неделе?
— Подарил.
— Марго у тебя не просила журнал?
— Просила.
— Когда?
— По телефону. Привезти на день рождения.
— Привез?
— Макулатуры не держим.
Ваське звонить бесполезно: своим шедевром Горностаев удостоил только нас с Юрой как собратьев по перу.
Из сада послышались голоса: Мария с Колей. Я содрогнулся.
Призраки, прочь!
Думай. Человеку позарез нужен «Четвертый Всадник». Может быть, от этого зависит жизнь и смерть? Да, да, так! Не понимаю, но так.
В доме журнала нет, знакомые по каким-то причинам свой экземпляр дать отказываются. Что делать?.. Вспомни студенческие годы, кретин! Пойти в читалку и вырвать нужную страницу. Вот почему страница была вырвана! Где тут читалка? Правильно, в писательском пансионате. Девушка на выданье (тьфу, «на выдаче»!.. путаются слова, путаются мысли!) мельком взглянула на мое удостоверение.
— «Огонек»? А у вас что в руках?
Оказывается, я так и хожу, прижимая к груди «Четвертого Всадника».
— Это мой номер! Собственный.
— Ладно, запомню. Но за девяностый год у нас подшивка, ищите сами.
— Найду, грамотный.
Сел за столик у окна, нашел. Нужная страница аккуратно вырвана. Что и требовалось доказать.
Я сидел в березовой аллее парка пансионата и по-прежнему ничего не понимал. Ни-че-го! А нужно думать и действовать, чтоб заслонить ужас замогильный… абсолютный, который застыл на лице Прахова.
После его смерти она приезжает в Кукуевку и принимается за поиски журнала, точнее, одной страницы — второй половины статьи Горностаева. Почему она не взяла мой номер с праховского стола? Ей помешал убийца?
«Не ты отвечаешь за убитых». Я закрыл глаза: в красном мраке проступила кисть руки, «которой больше нет»… Зачем я трогал могилу, я такой же гробокопатель, как те, они передали мне проклятие! Прекратить истерику!
Я открыл глаза, раскрыл журнал, ткнул пальцем в роковую страницу: здесь шифр, здесь ключ к преступлению. А я ничего не понимаю, а мне невмоготу в десятый, в двадцатый раз, уже зная наизусть, читать про деяния, от которых несет смертью и адом.
Чтоб передохнуть, перевернул страницу. А что, собственно, на оборотной стороне? Литературное эссе «Четыре свободы» (четвертый всадник — четыре… странно!) Пробежал глазами начало. Некий восторженный дурак… ага, Григорий Шварц — даже тезка!.. — неумеренно восторгается (у меня потемнело в глазах) восторгается Голландией!
Что за «четыре свободы», черт подери! Свобода совести, слова, секса и смерти. Да черт с ними со всеми, чего я вскинулся! Это же совершенно естественно, что мать интересуется страной, куда уезжает делать карьеру ее сын. Да почему в день смерти Прахова?
Попробуй рассуждать логически. Гришину статью Марго одолела еще весной, помню — из любезности, такие вещи ее не интересовали: вот роман о любви — это да! Возможно, прочитала и про Голландию, Коля туда уже нацелился. Ну и что?
— Почитываем желтенькую прессу? — раздался над ухом голос Милашкина, который, оказывается, сидел рядом на скамейке. А я даже не заметил, как он подошел.
— Да вот, интересно! — откликнулся я горячо, с жаром истерики: все ж таки живой человек, незамешанный.
— И что такое четыре свободы?
— Это не у нас. В Голландии.
— А, где процветает ваш сынок.
— Вот-вот, в сентиментальной стране тюльпанов. Четыре «С». Совести — чтоб не ходить в церковь. Слова — чтоб издавать порнографию. Секса — чтоб гомосеки официально женились.
— А четвертая?
— Смерти.
— Ну, этой свободы у нас завались. Как, впрочем, теперь и первых трех.
— Нет, смерти хорошей, без мук. Эвтаназия. Желаете вы, например…
— Это убийство! — отрезал Милашкин. — Только ненормальные могут желать…
— Смрада свобод, — закончил я, не вдумываясь, — о котором мечтали в девятнадцатом, разрывая могилы.
И почему-то в голове моей всплыла та застольная фраза: «Разве убийца непременно ненормальный?»
— Леонтий Николаевич, у меня такое впечатление, простите, что вы больны. У вас определенно жар.
— Я очень болен.
— Чем? — Милашкин отодвинулся.
— Не знаю, как называется эта болезнь.
— Господи, у вас же брат — доктор!
— Вы правы. Я посоветуюсь, приму таблетки и полечу к чертовой матери.
Милашкин рассмеялся с натугой и встал.
— Чувствую, я вам мешаю. Кстати, так ничего и неизвестно о происхождении тех семисот тысяч?
— Кажется, известно.
— Неужели признался?
— Ни в чем не признался, я дошел путем дедукции.
— М-да… я пошел. А вы знаете, что от него жена ушла?
— Знаю… вернее, догадываюсь. — Невероятная догадка еще ускользала, сквозила во тьме, но тьма взрывалась отдельными грозовыми вспышками, которые вот-вот сольются в мертвенный подземный свет души.
Я поспешил домой к книжным полкам, к словарям в поисках одного слова. Перебрал все — и не нашел. Зато нашел книгу.
Глава 29
Скорбный список, тот самый, лежал передо мной на письменном столе. Действующие лица и исполнители действовали потаенно, исполняя зачастую не свои роли. Поэтому торжественная премьера — очная ставка всех со всеми — должна была состояться. Я не собирался публично делиться своей еще смутной догадкой — Боже сохрани! — но чтобы она обрела ясность и силу истины, они мне были необходимы.
Шестого августа, в день рождения, я его составил и всех мысленно вычеркнул, а теперь восстанавливаю. Леонтий Востоков, жена (никого не буду вычеркивать), брат, сын, друг, жена друга, ученик, правнучка.
Сбор по списку. Начал со звонков.
Брат.
— Вась, привет. Ты завтра свободен?
— Свободен.
— Сможешь подъехать в Кукуевку?
— Если очень надо.
— Очень. И ее привези с собой. Ты меня понял? Василий засмеялся, повторив свою любимую цитату:
— «Догадался, проклятый, с детства был смышленый!» — и добавил: — Надеюсь, вскоре я буду вообще свободен.
— От чего?
— От этой работы. Ухожу, Леон, не могу больше. Смерть и смерть.
— Ольге плохо?
— Боремся.
— Василий, ты не всемогущ.
— Ну и черт тогда со мною. Ладно, до завтра. Приеду и привезу.
Друг.
— Гриша, привет. Ты ведь завтра свободен.
— В каком смысле?
— Воскресенье.
— Ну и что?
— Приходи ко мне к двенадцати.
— Не хочу.
— Придешь. Я тебе кое-что покажу.
— Что?
— Ну, например, серебряную цепочку с крестиком и серьги. Ты их внес в опись пропавших вещей.
— Не блефуй, Леон.
— Я тебя предупредил.
Ученик.
— Привет Юра. Тебя по-прежнему интересует тайна черного монаха?
— Интересует.
— Тогда приезжай ко мне завтра к двенадцати. Только имей в виду: ты не один его видел.
— Что там выдумывает ваш сын…
— Не сын. Монах шел по улице в развевающейся черной одежде, на которой проступила кровь. И кто-то видел его лицо.
