Можайский — 1: начало (СИ) - Саксонов Павел Николаевич (электронная книга TXT, FB2) 📗
— Ради всеобщего блага, ваше сиятельство, я должен настаивать на объяснении.
— Видите ли… Вадим Арнольдович… — Можайский покосился на кресло, но, очевидно, решил, что в такой ситуации предложить посетителю сесть как-то неловко. — Дело это… уж и не знаю, как вам сказать… нехорошее, вы правы. Да, нехорошее, Вадим Арнольдович.
То ли в тоне Можайского было что-то такое, то ли в невольных движениях рук, а может, и в выражении лица, за хмуростью которого при неизменной улыбчивости глаз вдруг промелькнуло нечто похожее на боль, но тяжкая атмосфера внезапно разрядилась. Напряжение Гесса исчезло, как и его подчеркнутая официальность: взглядом испросив разрешение, он уселся в кресло, а в его глазах засветились возникшее вдруг понимание и сочувствие. Можайский же, тоже сев, но по другую сторону стола, грустно вздохнул.
— Видит Бог, нам стоило немалого труда заставить газетчиков отступиться и прикусить языки… замять, говоря по-нашему, историю. Самое сложное заключалось в том, чтобы избавить как следствие, так и процесс если и не от их внимания, то хотя бы от освещения в прессе. Вы понимаете: Франция… гм… l’Etat democratique, что бы это ни значило, а публика была уже подогрета как сообщением о катастрофе, постигшей злосчастную «Афину», так и о чудесном спасении примерно половины ее экипажа и пассажиров. Да вот, полюбуйтесь сами, — Можайский достал из ящика стола альбом с газетными вырезками и, пролистав его, протянул раскрытым на нужной странице Гессу. — И это еще цветочки!
Вадим Арнольдович пробежал статью глазами и поморщился:
— A neuf heurs quinze, le “Glasgow” est signalee et dans la zone claire de l’horizon apparait une masse blanche et noire, bientot couronnee d’un panache de fumee. L’emotion commence a nous etreindre. Le “Glasgow” grandit peu a peu, les passagers deviennent visible, les mouchoirs s’agitent. Mme Dubois a reconnu son mari et fonde en larmes. Mme Seville voit son fils, elle manque de defaillir. Une heure apres le “Glasgow”s’est amarre. On monte litteralement a l’abordage. Sur le spardeck ce sont des scenes inoubliables, des etreinte qui ne peuvent finir [3]… Мелодрама, да и только. Слащавая и… пошлая.
— Да. И все успевшие выйти публикации были неизменно в таком же тоне. Правда, сами по себе события на «Глазго», пристани и так далее описывались, в целом, верно. Толпы живших одной надеждой людей и впрямь штурмовали контору владельцев «Афины» в Марселе. Эти же люди и впрямь буквально взяли на абордаж ошвартовавшийся пакетбот. Они действительно плакали, падали в обмороки, обнимались с вновь обретенными родными. Но… дальше пошли рассказы.
Можайский опять вздохнул и продолжил:
— Понимаете, из-за карантина мы не зашли в Бомбей, откуда, несомненно, был бы отправлен подробный рапорт о происходившем как на борту «Афины», так и во время спасательных работ. Капитан «Глазго» вынужденно ограничился короткой телеграммой о спасении людей, в которой имел неосторожность упомянуть мое имя; к тому же — в несколько преувеличенном значении. Его великодушная, но все же непрошенная галантность и создала те трудности, с которыми — по прибытии во Францию — пришлось столкнуться всем нам: и самому капитану, и мне, и нашему посольству, и следствию, и судьям… Проблема заключалась в том, что на «Афине», терпящей бедствие, произошла самая настоящая кровавая бойня. Но хуже всего было то, что бойню эту спровоцировали и никак не пресекли члены экипажа. Более того: на борту «Афины» находились и несколько офицеров военно-морского флота Франции, пассажирами возвращавшиеся домой из дальневосточной эскадры. И все они, словно обезумевшие звери, участвовали в расправе над другими пассажирами.
— В расправе?!
— А как еще назвать происходившее? При верховодстве некоторых офицеров «Афины» матросы захватили все шлюпки и не пускали в них никого, кто не мог, сейчас же и в полном объеме, выкупить место.
— Выкупить?!
— Да. Тысяча франков за место. Военные моряки, как-то тихо и быстро, согласились. Нашлись и десятки других. А все остальные… все остальные бросились в бой. Они убивали матросов, офицеров и, разумеется, друг друга: тех счастливчиков, которым удавалось пробиться к шлюпкам. Экипаж «Афины», при поддержке военных моряков, открыл револьверный огонь. Когда патроны закончились, в ход пошли багры и вёсла.
— А вы?
— Я… Мне удалось организовать в отряд дюжину не потерявших рассудок и совесть мужчин. Мы рассекли толпу и частями оттеснили ее от нескольких шлюпок… попутно выкинув из них членов экипажа. В шлюпки усадили женщин, детей, пожилых — тех, кого видели и кому могли подать помощь. Потом спустили их на воду. А потом и сами оказались в воде, когда «Афина» погрузилась. Уже в воде, при неожиданной поддержке второго помощника «Афины» и нескольких матросов, мы сумели отбить для утопавших пассажиров, большинство из которых и плавать-то не умели, еще две шлюпки. А спустя буквально несколько минут на горизонте показался «Глазго».
Можайский замолчал и кончиками пальцев потер разбитую бровь. Некоторое время Гесс тоже хранил молчание, после чего негромко, но отчетливо произнес:
— Дипломатический скандал.
— Вы точно уловили суть. И не только дипломатический — пусть, вероятно, и не скандал, а большая напряженность, — но и национальный. Французы и так-то не забыли унижение, которому подверглись еще сравнительно недавно, а тут… картина маслом, уж извините за такое сравнение: иностранец, на французском судне проявляющий чудеса храбрости и благородства, в то время как сами французы зверствуют и скотствуют, предводительствуемые цветом нации! В общих интересах было избежать широкой огласки произошедшего. К счастью, многим из спасшихся нечем было похвастать, а тем, кто хотел правосудия, удалось внушить мысль о неизбежности выбора меньшего зла. Сложнее всего было с газетчиками. Но и с ними удалось совладать.
— И вы, почти незамеченный и скоро забытый, вернулись в Россию. Где тоже не встретили фанфары.
Услышав о фанфарах, Можайский не удержался от улыбки — настоящей, а не застывшей в глазах:
— Нет, почему же? Владимир [4] оттуда. Да и французы — не будем на них наговаривать — фанфарами побренчали. Правда, уже вдогонку и за стенами своего посольства. Смотрите. — Можайский выдвинул другой ящик стола и, достав из него обитую бархатом коробочку, открыл ее и положил перед Вадимом Арнольдовичем. — Знак офицера Почетного легиона.
Теперь уже Гесс грустно вздохнул:
— Награда за молчание из приличия? Очаровательно.
— Давайте думать иначе, — Можайский опять не удержался от настоящей улыбки. — Награда за сдержанность. Ведь я, Бог тому свидетель, никого на «Афине» не убил. А хотелось так, что я даже палец на курок не решался класть!
3
Истинная история «Афины», не попавшая в газеты, но вынужденно рассказанная Можайским, быстро разошлась «кругами», словно от брошенного в воду камня. И, как и в случае с поднятым камнем волнением, чем дальше от «эпицентра» находилась «волна», тем более искаженной и даже причудливой она казалась.
Близкий круг подчиненных Можайского воспринял ее «из первых» уст — непосредственно от Вадима Арнольдовича — и отнесся к ней с должными сдержанностью и уважением. Ровно с того момента все домыслы и нелицеприятные для Можайского фантазии прекратили свое существование, сменившись поначалу трезвым профессиональным сотрудничеством, не замутненным никакими сомнениями, а потом, по мере того, как Можайского узнавали всё ближе с чисто человеческих, обыденных, если можно так выразиться, сторон, и дружеской приязнью.
На другом полюсе от «эпицентра» находились нижние чины. Из них околоточные, имевшие ежедневное непосредственное общение с Можайским и уже в силу этого знавшие его лучше, чем те же городовые, судили хотя и с меньшей, нежели чиновники и офицеры, щепетильностью в отношении фактов, но все-таки сравнительно здраво. В их интерпретациях не было ничего фантастического, непосильного для человеческих возможностей, но уже присутствовал дух героизации: тот самый дух, который закладывает основы не только уважения, но и любви — не слишком осмысленной на деле, но всё еще создающей видимость апелляции к рассудку.
