Можайский — 1: начало (СИ) - Саксонов Павел Николаевич (электронная книга TXT, FB2) 📗
В среде городовых история исказилась совершенно. Обычное пассажирское судно превратилось в ней в этакий Ноев ковчег, на борту которого хитросплетением разных могучих сил было собрано каждой твари по паре: шпионов, охотников за сокровищами, самозванцев, царственных особ инкогнито, сыщиков и, разумеется, просто безумцев, угасший рассудок которых был направляем волей зловещего гения. Место Можайского в этой компании определялось многозначительными недомолвками и умолчаниями. «Ты понимаешь? — вот то-то и оно». «А сам-то ты как думаешь, братец?» «О таких вещах не говорят: и у стен есть уши».
Мало-помалу образ Можайского становился все более ярким, но не отчетливым, а размытым: как пятно фонаря в ночном снегопаде; как огромная Луна за призрачной дымкой; как солнечный диск с гало. Любовь к нему, возможно бы возникшая и сама по себе — по его делам и отношению к подчиненным, утвердилась на более твердой почве: обожаемой сказки, в которую веришь, как в быль. А дела, поступки, отношение приобрели «всего лишь» характер доказательной базы: на случай, если бы кто-то вдруг — чужак, например, или новенький — решил отнестись к Можайскому как к теореме, а не как к аксиоме.
Даже странный, с застывшей улыбкой, взгляд Можайского приобрел особенный смысл, превратившись в такой же логичный и важный атрибут, как, скажем, нимб над головой святого, пышные бакенбарды ловкача-градоначальника или скрип, подкладываемый в сапоги. Представить себе Можайского с другими глазами стало настолько же невозможно, как невозможно представить Казанский без купола.
Этот взгляд не только стал «маркой», не только притягивал, но и, как положено любому важному атрибуту, пугал. Известен случай, когда на общем смотре у здания участка вновь поступивший на службу городовой — отставной фельдфебель, между прочим! — упал без чувств лишь потому, что Можайский, присматриваясь к новому человеку, задержал свой взгляд на его лице. Впрочем, эта история с фельдфебелем, возможно, и являлась байкой — выдумкой чистой воды, с удовольствием рассказываемой направо и налево посмеивающимися полицейскими.
Как бы там ни было, но известность Можайский приобрел поразительную, и не последнюю роль в этом сыграла… текучка. Та самая текучка, на которую вот уже много лет… да что там — десятилетия!.. жаловались все градоначальники и обер-полицмейстеры. За один только год, близкий к году поступления Можайского в полицию, уволились или были уволены почти полтысячи городовых из трех приблизительно тысяч! И пять десятков околоточных из менее чем полусотни.
Недостаточное содержание, тяжесть работы, высокая ответственность — всё это вместе взятое заставляло людей, поступивших в полицию из сомнительных или недостаточно твердых побуждений, искать другие места работы: не такие обременительные, менее опасные и лучше оплачиваемые. Ситуацию не спасало даже то, что — с целью придания соблазнительности — должность околоточного надзирателя сделали классной, присвоив ей XIV разряд и, таким образом, открыв возможность нижним чинам карьерного и социального роста. Ситуацию не спасало и сокращение лет необходимой выслуги: люди бежали. С одной стороны, конечно, можно было сказать, что в полиции оставался надежный костяк, работать с которым и проще, и эффективнее. Но с другой, много ли наработаешь с некомплектным составом или с составом, который постоянно меняется?
Однако для Можайского — а мы пока говорим исключительно о нем — эта текучка имела неожиданно положительные следствия. Во-первых, даже увольнявшиеся сохраняли о нем удивительно чистые, граничившие с нежностью, чувства. И эти чувства они изливали на всех, кому рассказывали о своей неудачной работе в полиции. Во-вторых, рассказы эти неизбежно и неимоверно расширили круг людей, понаслышке знакомых с Можайским, но не просто понаслышке, а в самом хорошем смысле, в наилучшем свете, с самой выгодной — для Можайского, разумеется — стороны. С какого-то момента по городу даже пролетела байка — была ли в ней хоть доля правды, как в байке о фельдфебеле, совсем уж не поддается никакому анализу, — о матером воре, с печалью в голосе сказавшем новичкам воровского дела Васильевской части: «Для вас пришли тяжелые времена. Я-то уже отставляюсь, а вам придется побегать от Можайского… дай Бог ему здоровья: уж очень человек хороший!»
В-третьих, работать плохо стало стыдно. Кривая различных правонарушений в участке Можайского — и это видно из сводных таблиц в отчетах по Градоначальству — не только пошла вниз, но и шла таким направлением с завидным постоянством, из года, как говорится, в год. И хотя постоянный уже пример, в который другим участковым ставился участок Можайского, мог вызвать раздражение и даже неприязнь, этого не случилось. Наоборот: коллеги из других участков, получая, казалось, набивший уже оскомину рот довод о возможности лучшей работы, беззлобно отшучивались — «не всем же быть можайскими», «он же памятник, а памятников много не бывает», «хотите, чтоб и я смотрел на вас с улыбкой?»
В-четвертых, — и это самое парадоксальное, — именно в участке Можайского текучка постепенно снизилась до минимальных по городу показателей. Казалось бы: повышенная требовательность начальства, уже поэтому более тяжелые условия несения службы, содержание ничуть не выше, а возможностей «подкормиться» меньше… Но люди держались за место! Держались до последнего даже те, чье объективно тяжкое положение само вынуждало к поиску более доходной работы. И даже новички из Резерва старались устроить так, чтобы оказаться в участке Можайского: сначала на дежурствах, а там — и на открывшейся вакансии. Это невероятное, почти фантастическое обстоятельство кого угодно сподвигло бы на действия себе во благо: возможность выбора из претендентов позволяла укомплектовать участок самым блестящим — при имевшихся, конечно, условиях — образом. Однако Можайский ничего подобного не предпринимал, фактически добровольно устранившись от роли «вершителя судеб». И эта его позиция тоже играла ему на руку: нижние чины не имели оснований обвинять его в самом, возможно, ужасном с их точки зрения недостатке — пристрастности, а коллеги из других участков — в том, что он действует у них за спиной.
Наконец, репутация у содержателей разного рода сомнительных заведений, являвшихся либо источником проблем, либо воистину бесценных сведений. Показательным в этом отношении примером может служить владелец «Анькиного» кабака — уже упоминавшийся мельком Петр Николаевич.
Петр Николаевич никогда не был «обыкновенным» информатором. Войдя в сотрудничество с полицией еще при предшественнике Можайского, он сделал это не из каких-то возможных выгод или по неудачному стечению обстоятельств, а по нравственному убеждению. Петр Николаевич искренне считал, что зло — как он его понимал — должно быть наказуемо, а первый шаг к воздаянию — донос. Сложная, даже изощренная система ценностей Петра Николаевича дала любопытные всходы: его уважали и ценили в полиции, уважали и не держали на него зла уголовные и побаивались обычные люди, не без тайного восхищения приписывая ему несуществующие качества и занося на его счет небылицы — одна другой удивительней.
В этом — по тяге людей складывать о нем небылицы и по наличию почти мистического ореола — Петр Николаевич удивительным образом походил на Можайского, являясь, если можно так выразиться, его отражением на другой половине социального спектра. «Рыбак рыбака видит издалека» — возможно, поэтому владельцу Анькиного не понадобилось много времени для того, чтобы составить собственное суждение о новом приставе. Собственно, свое суждение о нем Петр Николаевич составил намного быстрее, чем ближайшие подчиненные Можайского — Гесс или младший помощник, или письмоводитель, — и раньше, чем нижние чины. И вряд ли будет преувеличением сказать, что, в глубине души добродушно посмеиваясь, именно Петр Николаевич сделался той призмой, преломляясь через которую, слабоокрашенные слухи о приставе впервые разлетелись в пышной и богатейшей окраске.
Если с предшественником Можайского Петр Николаевич частенько был скуп и нередко — осторожен, то с «нашим князем» он стал предельно откровенным. И говоря «предельно» и «откровенным»; используя такие полные в своей недвусмысленности эпитеты, мы вовсе не отклоняемся от истины, и в данном случае эти эпитеты — не гипербола. Петр Николаевич сделался активней. Поток информации от него превратился из ручейка сообщений о несомненных злодействах или злоумышлениях на таковые в настоящую полноценную разведывательную сводку — тем более важную, что от внимания Петра Николаевича ускользало не многое.
