Правило четырех - Колдуэлл Йен (онлайн книга без .txt) 📗

Новая игра быстро набрала популярность, и вскоре в ней уже участвовало около дюжины членов «Плюща» и большинство друзей Чарли. Для многих стало сюрпризом, что Пол проявил себя как один из лучших навигаторов, но мы-то хорошо знали, сколько раз он пользовался туннелями по пути в клуб и обратно. Однако постепенно его интерес затух и практически сошел на нет. Его раздражало, что никто другой не замечает стратегических возможностей игры, того, что он называл тактическим балетом. Так что Пола не было внизу, когда однажды, посреди зимы, неверно пущенная «пуля» пробила паровую трубу. Последовавший за этим выброс, скорее напоминавший взрыв, сорвал пластиковую изоляцию на десять футов в каждую сторону и вполне мог привести к более серьезным последствиям, если бы Чарли не утащил двух полупьяных юнцов в безопасное место. Прокторы, как называется полиция кампуса, рьяно взялись за дело, и через десять дней декан обрушил на головы участников лавину наказаний. Впоследствии Чарли заменил винтовки и пульки с краской на более быстрое, но менее опасное оружие: купленные на распродаже лазерные ружья. Вместе с тем и администрация не осталась в долгу и, учитывая приближение выпускных экзаменов, объявила строжайший запрет на пользование подземельем и ввела дополнительные дисциплинарные меры в отношении нарушителей. Пойманным на месте грозило по меньшей мере временное отстранение от учебы.

Чарли исчезает в спальне, которую делит с Джилом, и выносит два огромных рюкзака, один из которых передает мне. Потом натягивает шапочку.

— Господи, Чарли! — стонет Джил. — Мы же уходим всего-то на полчаса. Я на каникулы брал меньше.

— Будь готов, — отвечает Чарли, вскидывая на плечи рюкзак побольше. — Так говорю я.

— Ты и бойскауты, — ворчу я.

— Игл-скауты [4], — уточняет Чарли, знающий о том, что мне не удалось подняться выше первой ступеньки в этой иерархии.

— Дамочки готовы? — вмешивается Джил, подходя к двери.

Пол глубоко вздыхает, трет лицо и кивает. Потом берет и пристегивает к ремню пейджер. Расстаемся у входа в Дод-Холл, наше общежитие: мы с Чарли войдем в туннели с одной стороны, Джил с Полом — с другой. Наша задача: оставаясь невидимыми, найти «противника» первыми.

— Вот уж не думал, что на свете существуют черные скауты, — говорю я Чарли, когда мы остаемся вдвоем.

На улице холодно, и снег глубже, чем можно было ожидать. Я кутаюсь в лыжную курточку и натягиваю перчатки.

— Ладно, — отвечает Чарли. — Я вот, пока тебя не встретил, не знал, что есть, оказывается, белые педики.

Мы идем как будто в тумане. В последнее время мир представлял собой поток хаотичного, бессмысленного движения: первокурсники, спешащие на вечерние семинары, выпускники, спешно допечатывающие финальные главы в пропахших потом лабораториях, сейчас — танцующие кругами снежинки.

Мы еще только идем через кампус, а у меня начинает болеть нога. Вот уже несколько лет шрам на бедре предсказывает перемену погоды примерно через шесть часов после того, как она произошла. Шрам — память об одном старом происшествии. Незадолго до своего шестнадцатого дня рождения я попал в автомобильную аварию, в результате чего провел в больнице большую часть лета. Детали случившегося помнятся смутно, кроме одной: левая бедренная кость прорвала мышцы и кожу и смотрит прямо на меня. Это все, что я успел увидеть, прежде чем отключился от болевого шока. Сломанными оказались также обе кости левого предплечья и три кости бедра с той же стороны. По словам врачей, кровотечение удалось остановить как раз вовремя. А вот мой отец к тому моменту, когда меня вытащили из искореженной машины, был уже мертв.

Конечно, три хирургические операции и два месяца восстановления не прошли бесследно: появились фантомные боли, предсказывающие перемену погоды с шестичасовым опозданием, остались металлические скобы в костях, шрам на левой ноге и непонятная дыра в жизни, которая не затягивается с ходом времени, а лишь делается еще больше. Несколько недель, до восстановления прежнего веса, мне пришлось носить другую одежду, другие брюки и шорты. Надо было придумывать что-то, чтобы прикрыть шрам. Позднее пришло осознание того, что изменилась и моя семья: мать ушла в себя, а две старшие сестры, Сара и Кристен, стали все меньше и меньше времени проводить дома. И наконец, изменились мои друзья. Точнее, это я изменил их. Не знаю, хотел ли я иметь друзей, которые бы понимали меня лучше и относились ко мне иначе, но, как и старая одежда, те, прежние, мне уже не подходили.

Обычно людей, переживших какое-то несчастье, успокаивают, говоря, что время все лечит. Как будто время — врач. Но у меня в результате шестилетних размышлений сложилось другое впечатление. По-моему, время — это как тот парень в парке развлечений, который раскрашивает рубашки аэрографом. Вылетая из трубки, краска образует что-то вроде тумана, состоящего из мельчайших частиц, которые плавают в воздухе, пока не осядут. И то, что получается в результате — рисунок на рубашке, проявляющийся только к концу дня, — обычно не представляет собой ничего интересного. Подозреваю, что тот, кто покупает эту рубашку, тот великий — кем бы он ни был — покровитель вечного тематического парка, просыпаясь утром, сам удивляется, что он в ней нашел. В приведенной аналогии мы — краска, и это я однажды попытался объяснить Чарли. Время — то, что распыляет нас.

Наверное, лучше всего выразил это Пол вскоре после того, как мы познакомились. Он уже тогда, в восемнадцать лет, был фанатиком Ренессанса, твердо убежденным в том, что цивилизация после смерти Микеланджело только и делает, что катится вниз. Пол прочитал все книги моего отца о том времени и подошел ко мне через несколько дней после начала занятий, встретив знакомую фамилию в списке первокурсников. У меня довольно необычное второе имя, которое я на протяжении большей части детства носил, словно альбатроса на шее. [5] Отец хотел назвать меня в честь своего любимого композитора, некоего малоизвестного итальянца, жившего в семнадцатом веке, без которого, по его убеждению, не было бы Гайдна, а следовательно, и Моцарта. С другой стороны, мать всячески противилась внесению в свидетельство о рождении столь странной записи, утверждая вплоть до моего появления на свет, что трехглавое чудовище, Арканджело Корелли [6] Салливан, станет непосильной ношей для ребенка. Она предпочитала прозаичное Томас, как звали ее отца, доказывая, что если оно и проигрывает в плане одухотворенности и указывает на некоторый недостаток воображения, то вполне компенсирует это утонченностью.

В результате, уже когда начались схватки, она взяла на вооружение тактику флибустьеров [7] и задерживала мое появление на свет до того момента, пока отец не согласился на компромисс. Итогом отчаянного сражения стало то, что меня нарекли Томасом Корелли Салливаном. Мать надеялась, что ее сын как-то спрячет второе имя между первым и фамилией, подобно тому как нерадивая хозяйка прячет мусор под ковриком. Отец, твердо веривший в магическую силу имен, тоже остался недоволен соглашением и всегда утверждал, что Корелли без Арканджело примерно то же, что скрипка Страдивари без струн. Он утверждал, что уступил матери лишь потому, что ставки были слишком высоки, гораздо выше, чем она пыталась это представить. Если верить отцу, выходило, что пакт согласия был заключен вовсе не на столе родильного отделения, а на брачном ложе. Мой отец был человеком, полагавшим, что уступка, сделанная в порыве страсти, является единственным веским оправданием ошибочного решения.

Я рассказал обо всем этом Полу спустя несколько недель после нашего знакомства.

— Ты прав, — согласился он, услышав мою метафору с распыленной краской. — Время — не Леонардо. — Потом подумал и мягко улыбнулся. — И даже не Рембрандт. Всего лишь дешевый Джексон Поллок. [8]