Оскар за убойную роль - Литвиновы Анна и Сергей (бесплатные книги полный формат txt) 📗
Главное – не сдаваться. Тут нужна выдержка. И полное спокойствие. Уверенно, но не агрессивно стряхнуть наглую руку, холодно попросить:
– Пожалуйста, объясните – в чем дело?
– Соскучились мы за тобой! – хмыкает первый Воронцов. А второй подхватывает:
– И сладенького нам захотелось!
Так, окна закрыты, дверные ручки вывинчены. А если сейчас наклониться вперед и попробовать дотянуться до ручного тормоза? И рвануть? Небрежно, будто садишься поудобнее, вытянуть руку… Нет, они не дураки – просчитали, догадались:
– А ну, рыбонька, сиди смирно!
И вот уже ее запястья стиснуты, словно клещами. Но все равно: нужно изо всех сил стараться. Изображать, что все хорошо и она ничего не боится. Спрашивать дальше:
– Куда вы меня везете?
– Увидишь.
– Что вам от меня еще надо?
– Нельзя быть такой любопытной! – укоряет тот Воронцов, что сидит рядом.
А тот, что за рулем, вдруг лезет правой рукой в «бардачок» и передает брату какую-то тряпку. Резкий запах, такой гадкий, что сводит ноздри, а дальше – ничего. Провал.
Толик проснулся как всегда: ровно в семь. Семь вечера – идеальное время для пробуждения. Глоток теплого пива, закусить остатками мокрых чипсов – потому их и выбросили, что мокрые, – еще поваляться, а потом уже и половина восьмого. Можно вставать. Ранний вечер – самое лучшее время. В метро уже не злые рабочие, а расслабленные клерки, они радуются, что рабочий день позади, и поэтому подают куда лучше, чем по утрам…
Толик смачно, с хрустом, потянулся. Повезло ему с этим подвалом! Здесь тепло, тихо и даже крыс добрые жильцы потравили.
Он протянул руку к пивной бутылке – всегда заблаговременно ставил ее рядом с матрасом, чтоб с сонных глаз не шарить, а сразу глотнуть – тогда мозг, еще полусонный, сладко эйфорится, течет… Эх, хорошо! Жаль только, что чипсы совсем раскисли… Ну, можно вставать?
Он присел на матрасе. Как не хочется подниматься! В подвале так хорошо, спокойно, и протекшая труба умиротворенно капает. Снова, что ли, уйти на боковую? Так, чтобы в ночь? Идея, конечно, здравая – только завтра-то что он жрать будет? Пива ни капли, от чипсов только влажные крошки… Нет, придется шкандыбать.
Толик неохотно, постанывая, встал. Ладно, сегодня все будет по-быстрому. Настреляет полтинничек – и обратно, на матрасик…
Он с отвращением натянул ветхие, полусгнившие носки, сунул ноги в тесные ботинки – и вдруг услышал: в его подвале кто-то есть! Сначала прогрохотали шаги, потом послышались голоса…
Остатки сна и вялости немедленно улетучились. Толик сразу напружинился, включил все чувства и замер. Что происходит? Уроды из жэка проверяют на крыс? Подростки привели девочку? Или, не дай бог, облава?
Так, идут в его сторону… А теперь свернули. Бу-бу, бу-бу-бу… Пойдут дальше? Нет. Кажется, осели. В огромной комнате, которую Толик называл трубной – потому что все стены в трубах.
Ну, раз осели – значит, не облава. Но кто же тогда? Для жэка – поздно, для подростков – говорят слишком тихо и не ржут. Может, коллеги? Тогда с ними нужно потолковать. Этот подвал – его, и никаких посторонних он тут не потерпит. Впрочем, если коллег больше двух – как их выгонишь?.. В любом случае действовать надо осторожно и себя до времени не выдавать.
Отработанным жестом Толик скинул ботинки – проклятые говноступы стучали, словно деревянные сабо из детской сказки. Нужно смотреть, кто они и что, а потом уж делать выводы и меры принимать.
Он крадучись пошел на голоса. Так, кажется, незваных гостей трое. Три мужика. Судя по тембру – молодые, но не шпана. Бу-бу, бу-бу-бу… Чем они там занимаются? Явно не сексом – слишком спокойные. Неужели ментов нелегкая принесла? Да нет, менты вчера приходили, последний стольник отняли, гады! Да ладно, чего зря мозги напрягать: сейчас просто пойдем и посмотрим, кого это черт принес.
Толик подходил все ближе и ближе, уже и слова различить можно: «Готово… свет… камера!» Что за хрень?!
Он подобрался вплотную к трубной комнате, угнездился у самой удобной щели – и замер. Вот охренистика! Похоже, и правда: кино снимают! Один мужик вертится с камерой, второй стоит, как дебил, с огромной включенной лампой, все лужи и гниль в подвале видать, а третий, самый щупленький, вертится и командует:
– Так, свет сюда! Да не качай ты лампой, не качай!
«И чего ж тут, у нас, снимать?» – удивился Толик. А потом увидел: на полу, прямо в грязной, натекшей от труб воде, лежит тетка и, судя по всему, не врубается, что вокруг нее происходит. Глазки в кучку, ручонки раскинуты… Мертвая? Нет. Пошевелилась, застонала… А щупленький тем временем приказал:
– Так, Николай. Камеру мне!
Амбал с камерой послушался.
– Ну, что стоишь? Начинай!
И тут амбал сделал страшное: подошел к девушке и изо всех сил пнул ее ногой под ребро. Та дернулась, закричала… закричал и щупленький:
– Мало, Николай. Еще!
Николай послушно повторил.
– Ублюдок! – прошептал Толик.
– Помогите… – застонала девушка.
– Теперь в лицо, – хладнокровно приказал дохляк с камерой.
– Ногой? – уточнил Николай.
– Как хочешь, – раздраженно откликнулся оператор. – Только не стой, действуй!
– Нет, пожалуйста! – заплакала девушка.
Но Николая, как и оператора, ее мольбы только распаляли. Удары сыпались, девушка уже не плакала и не стонала, а только дышала – тяжело, как та старая собака, что жила у ближней станции метро…
Толик отвалился от своей щели: его тошнило. Еле удержался, чтоб недавнее пиво не вышло наружу. А потом тихонько, по легкому шажочку, побрел прочь: нет, с такими гадами ему одному не сладить. Одна надежда: чтоб телефон-автомат рядом с подъездом был не сломан. Может, если менты быстро подъедут, то успеют? Успеют эту несчастную красотку спасти?
С того момента, как Ходасевич обнаружил видеокамеры в Татьяниной квартире, он звонил ей почти непрерывно. И из ее квартиры, и потом, покуда ехал на частнике к себе, и позже – уже из дома. Но механический голос в трубке с тупым постоянством повторял: «Абонент не отвечает или временно недоступен. Попробуйте позвонить позднее…» На всякий случай Валерий Петрович набирал и Танин домашний номер. Без толку.
И он, всей своей прошлой жизнью разведчика приученный к терпению и ожиданию, теперь не мог ни на чем сосредоточиться. В буквальном смысле не находил себе места: бесцельно кружил и кружил по квартире. Мерил комнаты шагами и в который раз осознавал, что беспокойство за родного человека ни в какое сравнение не идет ни с каким другим беспокойством: ни за любимую работу, ни за друга, ни за себя самого.
Так минуло и семь вечера, и восемь, и девять, и десять…
Поэтому, когда в половине двенадцатого в квартире раздалась резкая телефонная трель, полковник бросился к аппарату со стремительностью, на которую, казалось, совсем не способно его грузное тело.
– Да! – выдохнул он в трубку.
– Валера! – прокричал ему прямо в ухо истерический, заполошный голос его бывшей жены Юлии Николаевны. – С Таней плохо!!
– Что? – помертвело проговорил Ходасевич, уже готовый услышать самую страшную, самую адскую новость.
– Таня в больнице!
Уже отлегло. В больнице – значит, не случилось самого худшего.
– Что с ней?
– Ее избили! Живого места нет!
– О боже, – прошептал он, одновременно испытывая и облегчение от того, что Таня жива, и ужас от неизвестности (что же с ней случилось?), и стыд, и раскаяние от того, что он в очередной раз не сумел уберечь ее. – Какая больница?
– Восемнадцатая клиническая. Это рядом с ее домом.
– Еду.
– Это я – еду! Ребенку сейчас нужна мать! А ты сиди уж! Сыщик!
Непонятно, где она и что с ней. И что вокруг, и кто рядом. И что с ее телом. Все болит и ноет, и голова кружится, и ломает. Она лежит на какой-то высокой кровати, и незнакомые зеленые стены, и какие-то странные сумерки – то ли закат, то ли рассвет. И чья-то фигура рядом – сидит нахохленная, сухопарая – дремлет. Фигура знакомая – она излучает и заботу, и тревогу, и любовь. Страшно хочется пить. Язык как будто бы превратился в наждак, и губы, и весь рот – тоже.
