Убить, чтобы воскреснуть - Арсеньева Елена (список книг TXT) 📗

Он не чувствовал жалости к зятю — только странную озлобленность, что лежит Кирилл теперь в этой узкой оградке старого кладбища рядом с Дашенькой, что волей-неволей, приходя навестить дорогую девочку, Герман теперь будет вынужден навещать и его. Да, их взаимная неприязнь была слишком долгой, чтобы смягчиться жизнью или даже смертью. А может быть, она еще укрепилась тем, что роль мстителя — и убийцы, что там говорить! — взял на себя не родной отец Дашеньки, а он, Герман. И теперь Кирилл, подобно Михе, предал его, трусливо сбежал — в смерть, оставив ему доделывать кровавую работу.

Теперь уже не в Москве.

Да, хорошо хотя бы то, что в Москве его больше ничто не держало. Он простился с притихшим Никитой Семеновичем и уехал в Нижний. На другой же день отправился на прием к медицинскому начальству пенитенциарных [3], как принято выражаться, учреждений, однако оказалось, что зависят его дела не от начальства, а от чиновной мелкоты.

Если бы кто-нибудь впрямую спросил Германа, как ему удалось пристроиться в ИТУ № 18 (предположим, там не было врача, но ведь его не было еще в пяти таких же колониях!), он только улыбнулся бы. Граф Монте-Кристо поступил чрезвычайно мудро, сначала разбогатев, а уж после приступив к свершению своей мести. Все-таки всегда, и везде, и во все времена дорога к заветной цели становится не в пример короче, если каждый твой шаг сопровождается звоном презренного металла!

Герман ни в коем случае не намеревался надолго задерживаться на новом месте работы. Сделает дело — и… Его силы на исходе! Однако он, сын и внук двух замечательных врачей, просто не умел относиться к работе спустя рукава, и повседневные рутинные обязанности увлекли его сильнее, чем он хотел себе в этом признаться.

Заведомо зная, что задачи его здесь весьма далеки от типичных, Герман все-таки подковался некоторым образом теоретически, прочитав несколько номеров журналов «Воспитание и правопорядок» и «Преступление и наказание». Теперь он знал на бытовом уровне, кто такие «блатные», «паханы» и «бугры», насколько возвышаются над ними «воры в законе», почему все они презирают «мужиков и отчего все они, вместе взятые, панически сторонятся «петухов», «козлов» и «вафлеров»… что, собственно говоря, одно и то же.

Это была теория. Но больше всего изумляло, что все эти персонажи детективов имеют руки, голову, ноги — словом, неотличимо похожи на людей, хотя частенько болеют отнюдь не как люди.

…Тот «отрицала», который распанахал себе живот и засунул туда полметра тонкой проволоки… Он пришел в санчасть, когда рана уже загноилась, испускала мерзкий запах и причиняла невыносимую боль. При одном только взгляде на это изделие рук человеческих у Германа у самого поднялась температура, ну а «отрицалу» уже начинал жечь антонов огонь.

— На стол! — грубо скомандовал он, в тычки гоня пациента в операционную.

Рыхлая и большая, как снеговик, Регина Теофиловна, единственная медсестра больнички, грузно топая, ринулась к шкафу с инструментами и вдруг тонким голосом заявила, что кончились нитки. Оказывается, за весь почти год, пока в больнице не было постоянного врача, здесь не проводили никаких операций и, естественно, не пополняли запас необходимых материалов. Вроде бы должен остаться моток-другой, но все исчезло.

Герман по младости лет не поверил. Велел Регине поискать получше, а сам принялся извлекать проволоку и прочищать рану, действуя в одиночку, без ассистента. Ничего, и посложнее операции приходилось проводить самому!.. Через полчаса появилась Регина Теофиловна и сообщила, что нитки не найдены.

Обо всем этом было бы очень весело прочитать у Булгакова или Вересаева. А Герману оставалось только надеяться, что лет через десять, когда его попросят рассказать какой-нибудь курьезный случай из практики, он сможет с должным юмором живописать свою гонку на «уазике» по оседающему мартовскому льду речки Синички в ближайший рабочий поселок, в больницу, где намеревался попросить взаймы нитки, а заодно лигатуру [4], которой тоже не было. И получил возмущенный отказ: поселковая больница тоже дышала на ладан, врачи все чаще прописывали пациентам домашние средства, а не лекарства, и даже пытались стерилизовать одноразовые шприцы, а тут вынь да положь для каких-то зеков!..

Герман вспомнил своего «отрицалу», который все это время лежал на столе, сжимая руками края очищенной и продезинфицированной раны, медленно помирающую рядом от ужаса Регину Теофиловну, взбешенного начальника колонии, «уазик» которого он угнал, и понял, что готов убить худенькую, изможденную докторшу, которая с праведной ненавистью в глазах кричала ему что-то о чистых и нечистых…

Никого он не убил, конечно, и даже нитки добыл — но не прежде, чем тряхнул именами отца и деда. И «отрицала» никуда не делся — дотерпел до его возвращения.

А на другой же день после этого случая Герман еще раз поступился принципами и тряхнул родовыми именами: чтобы обеспечить запас медикаментов в санчасти.

Самое смешное, что исчезнувшие нитки нашлись буквально через неделю. Оказывается, они были похищены из санчасти и оказались в распоряжении двух «строгачей»-рецидивистов. Выражая свой протест по поводу плохого питания (а оно в последнее время не просто оставляло желать лучшего — криком кричало об этом!), — эти поборники прав человека зашили себе рты и объявили голодовку.

— А вот не трогать, пока не истлеют! — обиженно сказал начальник колонии.

Герман прикинул… Обычные портновские нитки порвались бы максимум через неделю — ничего, терпимо, особенно если страдать за идею. А нитки хирургические, отменного качества, рассосутся не раньше чем через месяц. Йоги, случается, голодают и дольше, ну а эти придурки помрут ведь с голоду!

Пришлось резать. Было невыносимо жаль так бездарно изводить драгоценный швейный материал, и Герман уж постарался, чтобы знакомый «отрицала» (между прочим, из «первой пятерки»!) узнал, какую подлянку ему подстроили сокамерники!

Тюремный мир тоже счел, что делать такое братве — западло. Вор в законе по кличке Стольник, изо дня в день получавший разнарядку в санчасть (работы сводились к чтению старых медицинских журналов, в то время как шестерка из «петухов» возил шваброй в коридоре и палатах), сказал, глядя Герману в переносицу:

— Ты, лепило, теперь на шкафы можешь замки не вешать. Больше никто ничего у тебя не тронет, иначе я с ним покуликаю по-свойски!

На самом деле речь Стольника звучала куда более затейливо — Герман даже не сразу понял, о чем он, собственно, говорит. Потом дошло: санчасть считалась вотчиной Стольника, и он очень болезненно воспринял непорядок в своем хозяйстве.

Позднее Герман не раз думал: а если бы с начинающимся заражением крови к нему поступили Антон Мазурков или Макс Рассохин? Что он сделал бы в этом случае? Так же кричал на замордованную жизнью поселковую докторшу, потрясая кулаками и заслугами всех Налетовых?

Честно говоря, несколько дней после этого случая Герман чувствовал себя идиотом. С одной стороны, конечно, больной. Умирающий, можно сказать! С другой — может, стоило для начала заглянуть в личное дело «отрицалы»? И прочесть там о количестве загубленных душ и пролитых слез?

Не заглянул — ни до, ни после. Он предпочитал ничего лишнего не знать о своих пациентах: как если бы они родились на свет божий в тот миг, как за ними захлопнулись ворота ИТУ (они в самом деле захлопывались — с грохотом и скрежетом).

В конце концов, положа руку на сердце, он был ничем не лучше их: таким же убийцей. Мало ли, что убил из мести. Саша-афганец, более известный по кличке Бирюк, который убил собственноручно пятерых подонков, изнасиловавших его сестру, и отбывал теперь десятилетний срок, — почему он считается преступником, а Герман Налетов — нет? В том смысле, что не пойман — не вор?..

Он ненавидел себя за эти мысли. Но со странным, пугающим упорством продолжал тешиться картинами того, как «забудет» где-нибудь на виду бутыль со спиртом, смешанным с клофелином, а потом войдет в палату, держа в руке бритвенно-острую заточку…