Бойтесь данайцев, дары приносящих - Литвиновы Анна и Сергей (электронные книги бесплатно TXT) 📗
– Ты, я гляжу, тоже в церковники записался, – скептически заметила Галя. – Ладно, не будем спорить, а то мы сейчас опять разругаемся. Как в былые времена.
– Да мы никогда особо не ругались, – возразил Иноземцев.
– Когда жили вместе – нет. А потом – например, на тему, как Юрочку воспитывать, в какой школе его учить и какому предмету – каждый раз.
– И всегда права оказывалась ты.
– А ты как думал? – даже удивилась она. – Так и должно быть.
Отпевали Леру в небольшой церквушке в самом центре, неподалеку от Кузнецкого Моста. Владику пришлось раскошеливаться за парковку. Восемьдесят рублей в час – немалые деньги для пенсионера, пусть профессора и доктора наук.
Народу в церкви оказалось немного. Присутствовало несколько незнакомых подтянутых людей в штатском разного возраста, в костюмах и приличествующих случаю темных галстуках. У гроба жены сидел Вилен. По обе стороны от его стула стояли костыли, и был он весь седой, морщинистый, лысый и совершенно убитый горем. Глаза его, красные и припухшие, время от времени набухали слезами, взор печально улетал куда-то, однако Кудимов делал над собой видимое усилие и возвращался в действительность. Присутствовал на поминках и еще один человек, которого ни Владик, ни Галя не знали, – однако внимательные читатели нашей повести могли бы опознать в нем Александра Федосеевича Пнина, на данный момент – генерал-майора в отставке. Выглядел он совсем уж старым грибом, лет под девяносто, а быть может, и ЗА девяносто и казался совершенно отстраненным, только жевал блеклыми старческими губами. Впрочем, старый-старый, однако когда он впоследствии стал выступать на поминках, то формулировал свои мысли четко, умно, сжато (хоть и надтреснутым старческим голосом).
Вновь пришедшие пробормотали Вилену приличествующие слова соболезнования. Лера в гробу оставалась такая, как в жизни: высокая, нескладная, с большими руками и ногами. Только, конечно, чудовищно постаревшая – как и все они.
«А где Радий?» – шепотом спросила у Владика Галя.
– Его Вилен приглашал, но он сказал, что не пойдет. Без объяснения причин. Мне он тоже звонил, я его спрашивал, почему. И он признался, что все равно до сих пор не может простить Лерку за убийство Жанки.
– Какая глупость! Больше полувека прошло.
– Ничего не поделаешь, у каждого свой путь. И свои взгляды.
– Я ведь слышала, что Радий – как и ты – опростился, в церкву ходить начал. Что ж это он такой по отношению к Лере оказался непримиримый? Не по-христиански это.
– Бог ему судья. И Лере, впрочем, тоже.
Началась заупокойная служба. Священник читал молитвы с особенным чувством – создавалось впечатление, что он не просто знал покойную, но и близко общался с ней. Исповедовал, наверно, причащал. Или даже был духовником.
При последних словах отпевания солнце проглянуло в высокое оконце и упало точно на лицо Леры. Оно все осветилось – и снаружи и, как показалось Гале, изнутри. Батюшка произнес короткую, но прочувствованную проповедь о том, что все мы гости в этом мире, и от того, как проведем здесь, на земле, отмеренный нам срок, будет зависеть наша вечная жизнь.
Гроб закрыли. Самые молодые и бравые гости вынесли его. Гроб оказался богатый, черного дерева, с золотистыми ручками. «Кто гроб-то несет?» – шепнула Галя бывшему супругу.
– Какие-то ребята из Лериного почтового ящика. Говорят, она до последнего дня работала. – Ни Иноземцев, ни кто другой так и не узнали о связях покойной с КГБ, а теперь – с российской контрразведкой.
Двое парней стали помогать встать и выйти Вилену. Он едва волочил ноги.
– А что, детей-внуков у них нет? – спросила Иноземцева.
– Говорят, нет никого.
Никто, включая их, не знал, что Лера, ввиду своей секретной службы, всю жизнь остерегалась иметь детей.
– Бедные, – вздохнула Галя. – Вот и у нас только Юрочка.
Владику захотелось съязвить: «А вот не надо было тебе аборты делать», – но сдержался.
Они вернулись к машине, разместились, поехали. На Тверской нагнали плетущийся похоронный автобус.
– Тебе наш Юрочка часто звонит? – спросила Галя.
– Пару раз в месяц, по скайпу. Отмечается, – криво усмехнулся Иноземцев.
– Погостить не звал?
– Зовет. Но неактивно. Да и что я там, у них в пустыне, буду делать? Жена его говорит только по-английски, дети (то есть внуки наши) тоже. А уж правнучка – тем более. Ты давно у них была?
– В прошлом году.
– Как там Денис? Валентин?
– Ух ты, помнишь, как их зовут.
– Почему ж нет? Они ведь внуки мои как-никак. Вот только по-русски ни бум-бум. Как можно было так детей воспитать, я удивляюсь!
– Вечно ты к Юрочке с претензиями. Самому под восемьдесят, Юре за пятьдесят, а ты все его воспитываешь.
– А ты вечно все ему позволяешь. И прощаешь. Избаловала. Недосуг ему было собственных детей русскому языку выучить! Тебе-то хорошо. Можешь с внуками по-английски щебетать. Как у тебя с языком-то? Не забыла?
– Ну что ты, Владичек! Я ведь преподаю до сих пор.
– Ишь ты!
– Я и на здоровье особо не жалуюсь. Нас ведь по нему когда-то отбирали. Как любил шутить тогда Юра Самый Первый: отбирали по здоровью – а спрашивают по уму.
– Но в твоем конкретном случае, как я понимаю, еще и Провотворов помог.
– О чем ты говоришь, Владичек! Он, возможно, на первом этапе, когда в ДОСААФе личные дела парашютисток шерстили, посодействовал. А дальше что он там мог? В космос по блату не летают. Если б врачи нашли у меня хоть какую малую бяку, никто бы меня в отряд не взял.
– А ты оказалась тогда права, после полета Валентины, что ушла из Звездного. Никто из вашего первого женского набора больше на орбиту не вышел.
– Права-то права, но жилось бы мне в городке лучше. Особенно в последние советские времена, когда Горбачев реформы затеял. В Звездном народ до девяносто первого года как сыр в масле катался – по сравнению с остальным Союзом, конечно.
– Да, а нам всем за маслом и за сыром в очередищах постоять пришлось, и ты оказалась не исключением, – меланхолически заметил водитель. – А что, кстати, Провотворов? Как он?
– Провотворов умер в восемьдесят шестом году. В возрасте восьмидесяти лет. Я за него даже порадовалась: не дожил до горбачевских разоблачений. Он бы второго развенчания Сталина и тем более охаивания всего советского образа жизни точно не перенес бы.
– Вы встречались с ним?
– Как тебе сказать… Его судьбой я, между делом, интересовалась. Когда я от него ушла, он довольно быстро нашел себе бабищу – лет сорока пяти, настоящая «служба бэ», как он сам говорил. То ли официантка была в Звездном городке, то ли буфетчица. Так они вместе с ним и прожили. В семьдесят первом он в отставку ушел. Потом, в последние годы, он на ней все-таки женился, в своей квартире в Доме на набережной прописал. Она крепко его держала. Я знаю, что он перед смертью несколько раз порывался со мной встретиться – но она ему не позволяла. И только когда он совсем стал плох и было ясно, что из клиники уже не выйдет, она наконец соизволила меня к нему, по его просьбе, пригласить. – Галя вздохнула, мысленно возвращаясь к не самым радужным воспоминаниям. – Поехала я на Грановского. Лежит такой Иван Петрович – маленький, худенький, в пижамке. Осунувшийся.
– Ты, наверно, тогда порадовалось, – заметил как бы в сторону Иноземцев, – что не осталась рядом с ним до его последнего часа.
– Дурак ты, Владик! – с чувством произнесла Галя и замолкла, поджав губы.
– Прости. Не буду больше язвить. Продолжай.
– А что говорить? Совсем он не похож на себя был. Совсем не властный, как я его помнила. Мягкий какой-то, податливый. Попросил у меня прощения – совсем для него нехарактерно, слова «извините» в его лексиконе, насколько я помнила, раньше вовсе не было. «За что простить-то?» – спрашиваю. «За все, – говорит. – Что голову тебе, молоденькой, морочил, жизнь портил». А потом бормочет шепотом: «Помнишь, как я тебе претензии предъявлял, что Королев, дескать, узнал о нашей с тобой связи?» Я говорю, конечно, помню, как такое забыть. А он: враки это все. А я: в каком смысле? А он: «Ничего не знал тогда Королев. Это я все придумал». – «Придумал – что?» – «Что он, дескать, знает». Страшно я тогда удивилась: «Зачем понадобилось тебе придумывать? Почему?» А он: «Очень мне тогда расхотелось тебя в космос пускать. И не хотел, чтобы ты дальше в полку служила. С космонавтами молодыми якшалась. И чтобы с Владиславом своим жила, тоже не хотел. Я мечтал, – говорит, – чтобы все опять стало по-старому, как прежде: чтобы ты по-прежнему одной моею была». Я только руками развела: «Странный ты выбрал метод, товарищ генерал-майор». Он осклабился: «Я, между прочим, уже генерал-лейтенант. – Видишь, для него звание даже тогда, на пороге вечности, все равно было важно. А потом он вздохнул и сказал: – Ты прости меня, дурака». И поцеловал мне руку. Сроду он ни мне, ни кому другому рук не целовал. И заплакал.
