Матросская тишина - Лазутин Иван Георгиевич (книги полные версии бесплатно без регистрации .TXT) 📗
Прошло меньше года после того, как профессор поздравлял свою любимую студентку с Новым годом, а как изменился его голос! Он стал болезненно-глуше, надтреснутее, дыхания старика на полную фразу не хватало, а поэтому он рвал ее на части, чтобы перевести дух.
— Как же, помню, голубушка, помню. Теперь-то, я надеюсь, вы окончательно поумнели, а то ведь срок подачи заявлений на исходе. — Профессор еще долго говорил о том, что сейчас в науку по психологии идут люди с опытом работы, от станков, воспитатели из учреждений, где несовершеннолетние трудятся по приговору суда. — А вы-то, вы-то, голубушка, уже семь лет пропускаете через свою душу такие печальные биографии, что вам есть что сказать в науке. Я жду вас. А на ваш доклад в пединституте обязательно приду.
Когда Петр Нилович сделал паузу, чтобы передохнуть, Калерия нашла момент включиться в разговор.
— Дорогой Петр Нилович, спасибо, что вы так высоко цените меня, но я сейчас звоню вам по другому поводу. Мне нужен ваш совет.
— Я к вашим услугам, — прозвучал несколько окрепший голос профессора.
Калерия объяснила, что перед выступлением в пединституте ей необходимо познакомиться с последними работами по психологии, относящимися к «трудным» подросткам.
— Одного моего опыта недостаточно, мне бы хотелось расширить круг вопросов, с которыми я выйду перед студентами.
Профессор понял Калерию с полуслова, он даже оживился:
— Я горячо вам рекомендую поехать в Ленинскую библиотеку и познакомиться там с диссертацией молодого талантливого ученого Воронежского университета. Четыре года назад я был официальным оппонентом на его защите. Таких глубоких и оригинальных диссертаций за последние сорок лет я не читал. Написана человеком, знающим дело не из вторых рук, не из побочных источников, а представляет собой сплав прочной теоретической основы и глубокого опыта жизни. Причем, особо подчеркиваю, — современной жизни! А каким языком написано!.. Свежо, образно, оригинально!.. До защиты диссертации он восемь лет работал воспитателем в исправительно-трудовой колонии для несовершеннолетних. Удивительный умница и скромнейший из скромных! Ученый совет Воронежского университета рекомендовал работу к печати как монографию.
— Как его фамилия? — не выдержав пространного монолога профессора, спросила Калерия.
— Фамилия у него самая рядовая из рядовых — Иванов. Поезжайте, голубушка, не откладывайте, а когда прочитаете диссертацию, позвоните, пожалуйста, мне.
— Петр Нилович, а как зовут этого Иванова? Мой покойный дедушка говорил, что до войны в Москве проживало двадцать тысяч Ивановых Иванов Ивановичей.
Эти слова Калерии рассмешили старого профессора.
— Хотя я и не совсем верю в эту цифру, но она не далека от истины. А сейчас минутку подождите у телефона, я спрошу у Татьяны Нестеровны, она ведет дневник всех моих выступлений на заседаниях ученого совета.
Напрасно Калерия считала почти безнадежным делом так скоро узнать имя и отчество диссертанта Иванова. И каково же было ее удивление, когда минуты через три в трубке послышался дребезжащий старческий смешок.
— А вы правы, голубушка!.. Мой Иванов чуть-чуть не попал в число ваших двадцати тысяч Ивановых. Записывайте — Иванов Сергей Иванович.
— А вы не помните, Петр Нилович, как называется эта диссертация? — спросила Калерия.
— Как же не помню? В дневнике Татьяны Нестеровны все зафиксировано. Одну минутку. — Из трубки послышались приглушенные голоса профессора и его жены. А потом его голос: — Записывайте!.. На память не надейтесь. При выписке из хранилища диссертаций в заказе нужно точно писать названия. — Профессор почти по слогам продиктовал название диссертации: — «Эстетическая основа труда в условиях пребывания несовершеннолетних в исправительно-трудовых колониях». — Прокашлявшись, Петр Нилович сказал: — На защите был доктор философии Старченко. В своем выступлении он заверил ученый совет факультета, что Иванов достоин присуждения ему степени кандидата философских наук. — Передохнув, профессор продолжал: — Да, чуть не забыл. Неделю назад мне звонил профессор Верхоянский. Где-то осенью, в сентябре или октябре, в его институте должен защищаться его аспирант. Тема диссертации очень близка к вашей работе. Не мешало бы вам познакомиться и с этой диссертацией, Верхоянский очень хвалил своего аспиранта, говорил, что сатанински талантлив, просил меня быть оппонентом, но я до самого Нового года предельно загружен. Сейчас готовим новое издание учебника, а сроки дали наижесточайшие… Пришлось отказаться, хотя с Верхоянским у нас дружба сорокалетней давности.
— Как фамилия диссертанта? — спросила Калерия.
— Фамилию я его не запомнил, она с каким-то нетрадиционным завихрением и очень далека от Ивановых и Петровых. Что-то в ней звучит польское или прибалтийское. Да вы позвоните на кафедру Верхоянского, лаборант вам скажет.
— А название диссертации не помните?
— Название дословно не помню, но звучит оно примерно так: «Воспитание подростка в семье без отца». Что-то в этом роде. Вам эта работа очень близка.
Чтобы профессор вновь не вернулся к уговорам немедленно подавать заявление в аспирантуру, Калерия поблагодарила его, передала привет Татьяне Нестеровне и, заверив старика, что она позвонит сразу же, как только прочитает диссертацию Иванова, попрощалась.
И все-таки профессор не дал Калерии повесить трубку. Разговор он закончил тем, с чего начал:
— А о себе, голубушка, не забывайте! Вам сколько — поди, уже тридцать?
— Двадцать девять, Петр Нилович.
— Тогда не забывайте старую русскую пословицу: «Всякому овощу — свое время!» Желтые, переспевшие огурцы к столу не подают, не идут они и в засол. Так что, голубушка, думайте, думайте и еще раз думайте. Вашему почитателю, Петру Ниловичу Угарову, через два года будет восемьдесят. Всего вам доброго. — И повесил трубку.
«Переспевшие, желтые огурцы…»— вертелось в голове Калерии. В первые минуты ей было обидно и досадно от этих слов. Подойдя к зеркалу, она стала рассматривать свое лицо. Кремовые портьеры на окнах, прошитые яркими лучами августовского солнца, бросали на лицо ее отсвет желтизны. И ей стало смешно: «Да, ты и в самом деле как желтый вяземский огурец, который хозяева огорода не разглядели в зарослях огуречных плетей и вовремя не сорвали. Хорошо, что Сергей не слышал этого «комплимента» профессора. А то бы он прилепил мне кличку «желтый огурец». Он тоже вдалбливает мне мысль, чтобы я подавалась в аспирантуру. Ну, Сергей-то — понятно. Он муж мой, он видит, как я часто психую со своей шантрапой и мотаю нервы. А профессор?.. Неужели он и в самом деле уверовал, что из меня может получиться ученый? — И тут в душе ее сверкнуло нечто вроде гордости: — А может, профессор прав? Может, и в самом деле сказать «адью» своему взводу «трудных» и года на три засесть в Ленинской библиотеке?» — Однако инерция еще не до конца выполненного долга перед теми, кто «мотает ей нервы», заставила мысль ее работать в другом направлении. Вспомнились стихи Симонова, обращенные к некогда популярной актрисе Валентине Серовой, которой он в молодости посвятил поэтический сборник: «Я сам пожизненно себя к тебе приговорил…» — «И не откладывать!.. Завтра же с утра — в Ленинку!.. Посмотрим, что это за Иванов, который так очаровал профессора Угарова и в котором профессор Старченко увидел философа…»
Глава тридцатая
Суббота с самого утра выдалась теплой, солнечной, было в ней что-то ослепительно яркое. Лето как бы в подарок людям посылало не только свою прощальную красу, но и заверения, что хотя оно уходит, но уходит не навсегда, что оно снова вернется в буйном майском цветении и будет совершать свой вечный круговорот в природе.
После завтрака Калерия проводила мужа в бассейн, куда у него на субботу был абонемент, и позвонила в Ленинскую библиотеку.
Справившись о порядке записи, Калерия нашла в столе фотографию для пропуска, взяла паспорт, удостоверение и поехала в библиотеку. Всю дорогу, особенно когда приходилось простаивать под красным глазом светофора, на ум ей приходили слова профессора Угарова о переспевших, желтых огурцах. «О великий русский язык!.. Его рычагами можно человека поднять до небес и легко бросить в бездну», — подумала она.
