Убить, чтобы воскреснуть - Арсеньева Елена (список книг TXT) 📗
О-го… Волна резко толкнула снизу лодку, которую он «раскачал», и Герман схватился за борта, чтобы не опрокинуться. Случайность? Или что-то другое вызвало этот молниеносный высверк в глазах Никиты?
Нет, вдруг понял Герман, не случайность! Он попал в точку, подсказка Альбины помогла! И, брякнув кличку Вольт, Герман все равно что бросил Семенычу вызов.
Он почти физически ощутил, как отяжелел, сгустился между ними воздух. Этот мгновенный выброс внезапной ненависти зацементировал пространство, воздвиг между двумя сотрапезниками невидимую баррикаду. Теперь, очевидно, должна была начаться перестрелка.
И Никита первым взвел курок.
— Вольт, значит? — уперся ладонями в стол. — И чего еще ты там наслушался, в зоне?
Невинный вроде бы вопрос, но все, все мгновенно изменилось: поза, взгляд, интонация! Напротив сидел совершенно другой человек… и Герман вдруг вспомнил, что плащ с пистолетом во внутреннем кармане он повесил на крючок возле кухонной двери.
Далековато… Почувствовал себя голым, незащищенным. Но мгновение тревоги сразу отошло. Ведь и Никита не вооружен. А если честно, не хочется выбивать признания под дулом револьвера или вообще палить с порога. Ненависть, привычная, сроднившаяся с ним ненависть к убийце и мучителю Дашеньки, всей семьи была сейчас обуздана рассказом отца. Да, Кавалеров-старший сам был виновен в постигшей его каре, но сын-то его…
Нет. Герман еще не готов направлять на Никиту пистолет. Сначала — все выяснить.
— Чего наслушался, говоришь? Много чего! Например, узнал, что этот Вольт охотился за перстнем Хингана. Хотя у него и свой был — на пальце наколотый, вроде как у тебя.
Рука на столе конвульсивно сжалась в кулак, повернулась, пряча татуировку. Ну да — при острой необходимости в баню и в трусах можно сходить, а не станешь же перчатки все время носить!
— Не понял, — сказал Никита. — Какой перстень Хингана? Тот, с которым Миха сбежал?
Ну и ну… Значит, еще далеко до взаимных откровений? Никита постепенно овладевает собой. Странно. Ринулся прочь от баррикады, окопался, затаился… Почему? Ведь только что от него исходили волны откровенной радости: не надо больше притворяться, таиться, можно наконец открыто вцепиться в горло ненавистному Налетову. И вдруг такой откат. Что он задумал? А может быть… может быть, все, что было выяснено пять часов назад в Нижнем Новгороде, не более чем домыслы, цепь случайных совпадений, а на самом-то деле не существует человека, которому Налетовы обязаны своей страшной бедой? И случившееся с Дашенькой — чье-то преступление, но не месть… давняя, застарелая, но не потерявшая своей остроты месть!
Что делать? Принять условия игры? Или, наоборот, раскрыться для удара, спровоцировать Никиту?
— Давай, вали все на мертвого, — буркнул Герман, утыкаясь в огурец-спаситель. — Миха сбежал! Ты его видел — беглого?
— А ты его видел — мертвого? — последовал спокойный ответ.
Герман стиснул кулаки, остро, как боль, ощутив свою полнейшую беспомощность. Уж, казалось бы, пока ехал, мог бы подготовиться к этому разговору. Но… не смог. Вместо того чтобы выковать цепочку каверзных вопросов, которая в конце концов оплела бы врага, он метался мыслями от сомнений к нарастающей убежденности; от Альбины к рассказу отца; потом к дорожной инспекции, встреча с которой при его скорости движения была бы очень нежелательна; к тайному, даже от себя скрываемому опасению, не подведет ли сердце; с попытками увязать торопливую информацию Альбины с тем, что уже знал сам… Да мало ли что лезло в голову! И он упрекал, непрестанно упрекал себя за то, что так стремительно сорвался с места, когда надо было хорошенько выспросить Альбину, сопоставить факты, расположить их последовательно, проанализировать… Нет, ринулся очертя голову. Оказалось, что он не аналитик, совсем нет. Он исполнитель! Просто мститель-убийца, если угодно. Для него мучительна изощренная игра умов, столкновение самообладаний, это нравственное запихивание иголок под ногти. Он не умеет долго блефовать. Это удел карточных шулеров! Зачем врать, если он и так все знает — и, главное, Никита не может не чуять этого своим отнюдь не притупившимся нюхом опытного убийцы!
Глупо. Кавалеров никогда ничего не выдаст невзначай — именно потому, что слишком опытен. Его не спровоцировать: такие дешевки возможны только в детективах, когда после одного неосторожно сказанного слова преступник вдруг начинает рассыпаться на части, словно полено от удара колуном. Все эти хвастливые исповеди злодеев перед лицом жертвы — не более чем литературные натяжки. Заставить говорить может только страх. Поэтому хватит строить из себя Порфирия Петровича, допрашивающего Родиона Раскольникова. Все, что хочет Герман услышать, Никита скажет ему именно под дулом револьвера. С этого все-таки и надо было начинать! Хотя еще не поздно.
— Я сейчас, — озабоченно сказал Герман. — Забыл тут кое-что в плаще.
Отвернулся от стола — и замер от вопроса:
— Не это?
Медленно оглянулся через плечо, заранее зная, что увидит. Хватило все же ума не бросаться заячьим прыжком к плащу, не ощупывать карманы с лихорадочной надеждой, не позориться перед врагом!
В руках Никиты его «макаров». Его, точно. Но каким образом, интересно знать?.. Да все тем же, наверное, привычным Вольту: ловкость рук, и никакого мошенства!
— Сиди, сучонок.
Легкое движение ствола подтвердило бесспорность приглашения. Герман повиновался.
— Тебя Миха поначалу сучонком звал. О-очень мне понравилось! От него и я набрался.
Герман не без усилия отвел взгляд от черной одноглазой смерти. Сразу стало легче. Даже смог проронить:
— К чему все это? Что, поболтать решил?
— Ага! — свободно тряхнул головой Кавалеров. — Намолчался, знаешь ли! Ты и представить не можешь, как долго я ждал такой минуты: ты сидишь, я — напротив, держу тебя на мушке и все рассказываю, все…
Итак, желание палача исповедоваться перед жертвой — отнюдь не литературная натяжка, как выяснилось! А еще выяснилось, что Кавалеров — мазохист из мазохистов: ведь возможностей взять Германа на мушку и так далее у него было как минимум пятьсот — за полтора-то года! Нет, ему нравилась эта игра, он с удовольствием тянул бы ее и дальше, нанося Налетовым новые и новые кровавые раны. А сегодня внезапно понял, что Герман больше не принимает правил этой игры. Но, что касается кровавых ран, он все-таки сможет их нанести — если сейчас пристрелит Германа.
Но ведь не пристрелил же пока! И чутье подсказывает: еще какое-то время удастся пожить. Главное — не пропустить этого движения пальца на курке… медленного, скользящего, последнего!
Это что же значит, сидеть, не отрывая глаз от рук Кавалерова? Считая оставшиеся секунды жизни? И этот отсчет будет отражаться в нервном тике на его лице, и убийца будет это видеть и наслаждаться?
Нет. Нет.
Герман вскинул глаза:
— Миху все-таки ты убил? И Хингана? Из-за перстня, что ли?
— Совершенно так. Реликвия семейная. Родительское наследство. Но вряд ли ты способен оценить мои чувства.
Герман прищурился. Человек, сидевший напротив, снова изменился! Никогда прежде не слышал Герман у незамысловатого Семеныча этих сдержанных интонаций и такого подбора слов, не видел ровного разворота плеч, выражения лица. Нет, даже не превосходство… равенство! Вот слово. Теперь они были равны — но не как два убийцы, два мстителя. Равны происхождением, несбывшимися надеждами, прошлым и будущим. Никита Кавалеров перестал быть просто Семенычем.
— Кстати, — добавил Кавалеров тоном дуэлянта, похваляющегося очередной победой, — Кирилл — тоже мой.
— Ки-рилл? — Герман запнулся. — Брось! Он же сам, после того, как эту машину…
— За рулем сидел я. Было нетрудно убедить Кирилла позабавиться, гоняясь за этими двумя шлюхами. Шлюхи, как бы не так! Эти бабы шпионили за ним. Я их раньше видел, вот в чем дело. А одна из них видела меня. Тогда из рук ушла — не повезло. Тетка ее подохла, а она сбежала. И вдруг вижу ее у Кирилла. Меня она вроде бы не узнала, но рисковать не стоило. Жаль, до сих пор не знаю, которая погибла. Одна-то мерзавка выжила. Ну ничего, доберусь до нее когда-нибудь…
