Подземные дворцы Кощея (Повести) - Маципуло Эдуард (читать лучшие читаемые книги .TXT) 📗
А тот, кому он врезал под дых, оказалось, сам «князь»! Разгоряченный, умных слов, даже громких, с одного раза понять не в силах. Но крепкий здоровьем все-таки был: другого такой удар сломил бы, как тростинку, а этот лишь отлетел на полшага, скривился, будто горсточку кислицы разжевал. Потом размахнулся от души со всей пьяной злобой — Димка Чалдон едва успел отшатнуться, рабочий кулачище с гирькой в ладони прошумел возле самого виска.
— Пьяных не бью! — опять взревел Димка, наливаясь кровью. — Уйди, Софрон! Проспись!
Тут на меня накинули какую-то тряпку, обмотали веревкой вокруг шеи. Я задохнулся…
Очнулся от болезненных шлепков по щекам. И еще сильней зажмурился на всякий случай.
— Хватит придуриваться, Феохарий, — спокойный голос Засекина.
Я открыл глаза: родное лицо с фингалом! И бросился на шею Фролу Демьянычу, обнял изо всех сил и еще стиснул зубы, чтобы не разрыдаться. Но слезы сами потекли, невозможно было с ними справиться.
— Все хорошо, джигит. Все здорово, — в голосе Засекина что-то дрогнуло. Он похлопывал и поглаживал меня по спине. — Мы еще живые, джигит. Мы еще что-то можем. Ведь можем?
Вокруг торчали обезглавленные стебли подсолнухов и груды побуревшей картофельной ботвы. Толстый, потный полицейский в перепачканном землей мундире вдавливал тяжелым коленом какого-то мужика в развороченную, затоптанную грядку. Тот хрипел, пытался кричать, и в его рот набивалась земля. Его клетчатый пиджак был разорван на спине, и была видна желтая блестящая подкладка. Я узнал: это он гонялся за мной, когда все дрались!
— Не надо жестокости, Потапыч, — сказал недовольно человек благородного вида, сидящий на корточках. — Вы же знаете, не люблю ничего такого.
— А вы отвернитесь на время, господин управляющий, — произнес дружелюбно Засекин. — И ваша совесть останется чистой, как у этого младенца.
Лицо управляющего было загорелое, чисто выбритое, только под носом чернел пушистый квадратик усов.
— Ну-ну, будет вам, Засекин…
— Куды тащил мальца? — допытывался полицейский, продолжая вминать мужика в землю.
Тот не выдержал:
— Да в баню же! Отпусти, фараон! В баню приказали, я и понес!
— Ага, помыть, значит, решили мальчонку. А то вишь как загрязнился. Кто велел — в баню? Сам хозяин, что ли?
Мужик заныл, захрипел, начал грызть землю.
— Значит, сам, — удовлетворенно подытожил полицейский. И оглянулся на Засекина: — Все по-твоему выходит, Фрол Демьяныч. Ты уж извиняй нас, недалеких умишком, усомнились давеча… — И посмотрел на управляющего.
Тот кашлянул в кулак. А Засекин польщенно хмыкнул.
— Я же говорю, там у них пыточная. И пытают исключительно красногорских. Торопятся станишники, ва-банк пошли.
— Так что теперь? — спросил управляющий.
— Ждать будем, когда сам хозяин пожалует. На крови и возьмем, с поличным.
Они переговаривались, а я был счастлив, сидя в междурядье на ботве, вдыхая влажный дух земли и картофельной ботвы. На боковых тонких стеблях подсолнухов остались малые шляпки-уродцы, и на них раскачивались, щебетали воробьи, выклевывая последние семечки. Со стороны села послышались выстрелы, крики. В вечереющее небо полезли сизые клубы дыма.
— Из охотничьих палят, большой калибр, — сказал Засекин, прислушиваясь. — Разошлись вовсю таежники, остановиться не могут.
— Господи, спаси их души грешные, — перекрестился со вздохом полицейский, сидя на примолкшем мужике. — Вот так всегда: накуролесят, набезобразничают, а потом слезы льют. Сущие дети! Аж сердце кровью обливается…
— Ну, ну! Так уж и обливается, — усмехнулся Засекин. — Все же знают: здешняя полиция имеет долю в каждом грехе. Чем больше драк и буйства, тем больше можно потом с мужика содрать. На покрытие урона и судебных дел. А лечить начнут — совсем лафа. За каждое ребро — по цене лошади.
— Ох, и злой у тебя язык, Демьяныч, — полицейский обидчиво выставил нижнюю губу.
Я рассказал о том, что произошло на заимке, о покаянии Бокчарева и запальчивых словах про шесть убийств и восемь случаев большого воровства.
— В это трудно поверить, — потрясенно проговорил управляющий. — Покаяние — и вдруг такой перевертыш. Как же так? Разве не он толпу подзуживает?
— Подзуживает! — Засекин с силой бросил комком земли в никуда. — Есть такое понятие «дрянь-человек»: когда из всего самого святого делают корысть, когда готовы обгадить любой стыд, любое добро, лишь бы себе была польза… Слишком много такого дряньца развелось. На каждом шагу можно встретить! Что-то случилось с матушкой Россией. Обовшивела, как больной перед смертью.
— Ну, хватит, господин Засекин, не к месту эти речи. — Управляющий хотел подняться во весь рост, но я разглядел между стеблями подсолнухов какое-то движение, затем — людей.
— Идут! — вскрикнул я, и все распластались, даже управляющий.
А полицейский стукнул кулаком по затылку пленного, вбивая его лицо в землю.
— Попробуй вякнуть!
Разгоряченные кудрявые парни в черных приказчицких жилетках тащили под руки мужика, явно похожего на длинноногую птицу. Его лысоватая голова болталась из стороны в сторону. Они прошли совсем близко. Полицейский приподнялся, посмотрел им вслед.
— Зятья бочкаревские. Слева — Федот, а справа Алексей.
— А этот? — спросил управляющий, кивнув на клетчатого.
— Просто приказчик.
Засекин тоже посмотрел им вслед, проговорил чуть ли не с восхищением:
— И ведь ничего не боятся, душегубы! Ни бога, ни Засекина!
Огороды спускались застывшими волнами к речке. Здесь когда-то был большой лог, его засыпали многие поколения христовоздвиженцев. Зятья торопились по дну бывшего лога, путаясь ногами в разбросанной ботве, спотыкаясь о вилки еще не срубленной капусты. Они подошли к неказистому срубу баньки с предбанником и отдушиной вместо трубы, постучали в низкую дверь. Алексей — повыше ростом — оглянулся, окинул нетвердым взглядом огородную ширь. Затем душегубы втащили мужика в предбанник, захлопнули дверь. Слышно было, как стукнула щеколда. И донесся протяжный сдавленный крик.
— Пока дожидаемся хозяина, они там всех докалечат, — проворчал полицейский и расстегнул жаркий мундир. У полицейского было простое мужицкое лицо, доброе и рябое, с тремя подбородками, которые обволакивали стоячий воротник мундира, будто выползающая из горшка опара. — Слышь, Демьяныч?
— А как начальство? — Засекин посмотрел на управляющего.
— Я не знаю, — нерешительно ответил тот. — Если Бочкарева не взять с поличным, отвертится…
— Отвертится, — вздохнул полицейский. — Дрянь-человек и есть. Все на других спишет…
— Коли мужиков покалечат, победа будет не в радость. — Засекин привстал на колено, — Значит, надо идти. А ведь хорошо складывалось…
Полицейский уже связал руки приказчику его же поясным ремешком. Мужик боялся открыть глаза и дышал неровно, порывисто, как испуганный до смерти человек.
— Пойдешь с нами к баньке, голос подашь, чтоб открыли задвижку, — неторопливо внушал Потапыч пленнику. — Если что не так сделаешь, тут же и зашибем, без всякого суда. Все понятно?
Из бани вышел еще один человек, в черном жилете. Посмотрев по сторонам, начал мочиться на угол груба. Необычайно широкая спина, застывшая в напряжении, и хилые ноги-коротышки — очень запоминающаяся фигура.
— Да сколько их там? — прошептал управляющий, скорчившись за кучей ботвы.
— Кто это? — спросил Засекин из ложбины между грядками.
— Самый паразит, — шепотом ответил полицейский, вытягивая шею. — Захар Порфирьевич Чернуха, по прозвищу… в общем, матерное прозвище. Он третий человек в их семействе, сразу после Сеньки, что с ногой мается… Из бывших каторжан, пригнали на поселение. В Тамбовской губернии над бабами сильничал…
— Все-то ты про всех знаешь, Потапыч, — проворчал Засекин. — И про меня тоже? Признайся.
— Про тебя, Демьяныч, ишшо не все. Скользкий ты человек и тайный.
Федот и Алексей неожиданно вышли из сруба и поспешили к центру села, шагая по капусте. Дождавшись, когда они скрылись за дальним плетнем, Засекин поднялся в полный рост.
