Подземные дворцы Кощея (Повести) - Маципуло Эдуард (читать лучшие читаемые книги .TXT) 📗
— Не ввязывайся, Митрий!
— Уже получили ни за что, ни про что!
— Рвать отсель надобно!
— Из энтой блядской обители!
Голая грудь силача вспухла буграми мышц, жилы на шее напряглись, растягивая кожу.
— Да отцепитесь вы! — рычал он. — А ты постой, постой, Захарка! Потолкуем малость!
Захар побежал по тропке, как бы мимо нас, сшибая сапогами камешки. Но вдруг свернул к Чалдону и пырнул его ножом в живот. И дальше — уже во весь дух. Чалдон кричал от боли, а мужики, очумев, продолжали держать его за руки.
Я бросился за Чернухой, схватил комок земли на бегу. Квадратная, измазанная глиной спина маячила перед глазами, и я влепил комком по ней, не промазал. Бандит испуганно оглянулся и, увидев, что я один, придержал бег. Ух, и морда! Запомнил я ее надолго. Потом примерял ее к другим бандитским рожам…
Захар пригрозил ножом.
— Получишь, татарская собака! Что б я сдох, получишь!
Тем временем зыряновские уходили из села, ведя под руки стонущего и скорчившегося гиганта.
— Вы куда?! — заорал, завизжал я. — Догонять надо! Здесь Чернуха! Вот он!
Кто-то из них обернулся, махнул мне шапчонкой.
— Пропади вы пропадом! Кровососы лютые!
Захар опять затрусил мелкой рысцой, не напрягаясь. И я опять побежал за ним. Наш путь пролег через поле неубранной репы и редьки, я вырвал несколько увесистых корнеплодов и запустил их в бандита. Попало ему и по спине, и по загривку. Он погнался за мной, запутался ногами в ботве, упал. Потом он сидел на корнеплодах, как на яйцах, и, задыхаясь, выкрикивал со злобой:
— Гад буду! Глотку! Перережу!
А я рассвирепел, старался попасть в его лицо своими бомбами, он лишь кричал и закрывался руками, набираясь, наверное, сил для рывка. Засекин и его дружки почему-то нас не слышали. Зато прибежали на шум несколько босоногих мальчишек и рослый подросток, одетый как приказчик.
— Поймайте его! — закричал им Чернуха. — Обязательно! По гривенному дам!
Я влепил ему редькой на прощание — да удачно, по скуле. Он аж взвился от ярости. И снова погнался за мной, впереди подмоги.
Они загнали меня на осклизлые камни, цепочкой уходящие в реку. В малую воду здесь открывались «поскоки» — мостики из камней, переправа через речку прыжками, с камешка на камень. Предзимние дожди наполнили речку, и от переправы осталось несколько камушек, заливаемых волной. На последней осклизлой маковке я и устроился, дальше была холодная стремнина, несущая лесной мусор и свежую щепу. Наверное, кто-то выше по течению строился или делал плот…
Я видел, как Чернуха расплачивается с босоногими и с «приказчиком», как торопливо переобувается, встряхивает цветастые портянки. Что будет дальше? Я закоченел на мокром камне. В каждой руке по голышу: попробуй сунься. Странное было состояние: я совсем забыл, что умею плавать, река для меня теперь была не спасением, а концом жизни. Я ощущал себя диким затравленным оолом из какого-то басурманского таежного улуса. Местные инородцы до ужаса боятся духов воды и поэтому не умеют плавать, не купаются почти никогда в «открытой воде». Даже крещеные инородцы. Даже те, которые ловят рыбу для пропитания. А если попадут в воду, то идут на дно камнем. Удивительные особенности — уж и не знаю, как назвать — нравов, обычаев или мозгового устройства?
Босоногие и «приказчик» вооружились камнями и палками, пошли поскоками на меня. «Приказчик» с куском намокшего плавника на изготовку приблизился первым, его добротные яловые сапоги не боялись воды, и он ступал смело на затопленные камешки, тогда как босоногие ребята скакали боязливо за его спиной по сухим макушкам.
— Прыгай, оол, — «приказчик» показал дубиной на другой берег. — Туда плыви. Уходи из нашего села.
— Не хочу, — сказал я, трясясь от холода и страха. — Я по берегу… Пусти! Сразу из села уйду. Вот те крест!
— Да нет же, надобно прыгнуть в реку. Или забьем до смерти.
Он говорил спокойно, подражая взрослым, не напрягая голоса. На нем была просторная рубаха в красный горошек, а сверху — черная замызганная жилетка без пуговиц, из кармашка свешивалась железная цепочка. На голове плотно сидел франтоватый картуз, правда, со сломанным козырьком. Но все равно — почти парняга! В другое время да в другом месте я отнесся бы к нему с почтением, а теперь ненавидел. Ведь он хотел утопить меня! Все они знают, что «татарва» плавать не умеет!
Я вдруг разглядел, что глаза у него черные, как у глубинного степняка, да и скулы были крупноваты.
— Брат! — умоляюще проговорил я по-узбекски. — Что ты делаешь, брат? Не надо!
Если бы он был шорец или телеут, то понял бы хотя бы слово «брат»… Но он и бровью не повел, показал еще раз дубиной.
— Давай, давай, туда! Хватит разговаривать.
Захар Чернуха был готов бежать дальше по своим душегубным делам.
— Ну, чего там? — заорал он. — Кончай его, Агафон!
Мальчуганы за спиной «приказчика» присмирели, мне запомнились их конопатые, с облупленными носами лица. Им было страшно и в то же время любопытно увидеть, как чужой утонет. Другие мальчишки вешают кошек или сжигают собак на кострах «для интересу». А тут — человек и животное в одном лице. Интересу больше. К тому же разрешенное будет убийство. Взрослый уважаемый человек дозволил, заставил. Какие могут быть сомнения? Сам бог велел нам в безмозглом возрасте держаться за руку взрослого человека без всяких сомнений. Или им уже приходилось топить людей? Все было возможно в этом селе, оно шло впереди времени почему-то…
Агафон картинно стоял в пяти шагах от меня, и промахнуться было трудно. Первым голышом я сбил с него картуз, вторым попал в лицо. Он завопил истошным голосом, повалился на мелководье между камнями, и кровь смешалась с водой, протянулась лентами. Я перепрыгнул через него и бросился на босоногих — они дружно брызнули в разные стороны, не боясь воды. И опять передо мной Чернуха — его большая свекольная морда была перекошена каким-то сильным чувством. Мне бы прошмыгнуть сторонкой — смог бы! — но меня парализовало страхом при виде скошенной мордени. Я начал пятиться, запнулся, упал. И, чтобы спастись от нависшего надо мной бандита, оттолкнулся ногами от поскочной опоры — стремнина подхватила меня, проскребла хребтом по каменистому дну… Я вопил, захлебывался, безумно колотил ногами и руками по воде и хватался за скользкие ветви тала, свесившиеся с берега… Теперь я был именно таким, каким они видели меня: диким, тупым, злобным туземцем, не умеющим плавать, не умеющим правильно есть, правильно «гадить», умываться и вообще жить в двадцатом веке.
Течением меня вынесло за пределы села, как бессмысленную щепочку. Я выполз на заливной луг, по которому, утопая по щиколотку в мутной воде, бродили пятнистые ленивые коровы, пугая лягушек. На взгорке возле копешки сена дымился костерок. Малец-пастушонок пек на прутике грибы, а в золе — картошку. Разговаривать с ним было бесполезно — сильно тронутый умом, деревенский дурачок. И как ему коров доверили?
Я выжал одежду, развесил ее у огня на кольях и поел вместе с пастушонком ворованную картошку. Печеные грибы были невкусны, и страшновато было их есть. Известно же, дураки не отличают хорошего от плохого, и значит, хорошие грибы от поганок и мухоморов. Хотя Бородуля отличает. Тем и славится повсюду.
Я вбирал в себя тепло и дым костра, сидя на корточках нагишом, и радовался жизни. Я благодарил Иисуса и аллаха за то, что местные духи вод не тронули меня, не утянули на дно, не сковали конечности судорогами, хотя во мне и есть басурманская кровь, которую они любят… Но почему я разучился плавать?
Ведь еще в Каттарабате, на своей ферганской первой родине, я сам научился плавать — залез в глубокий хауз, пруд, начал тонуть и поплыл. Меня отстегали ослиной уздечкой за то, что подверг свою жизнь опасности, а на следующий день я снова залез в хауз, начал тонуть и поплыл, меня снова отстегали… И, когда пришлось с Засекиным плавать в холодной Томи, я уже не тонул…
А теперь разучился? Тут была какая-то тайна. Я побежал к реке, опасливо зашел по грудь и поплыл «по-собачьи» без всяких затруднений. Сплавал на другой берег, вернулся. Какое-то колдовство было надо мной, не иначе…
