Севильский слепец - Уилсон Роберт Чарльз (лучшие бесплатные книги txt) 📗

2 июля 1951 года, Танжер

На днях, за одним из редких семейных обедов, П. спросила меня, чем я занимаюсь. Я пустился было в разглагольствования о живописном воплощении призыва муэдзина в абстракции неба, но она перебила меня. До нее дошли мерзкие слухи о царящей кругом распущенности. [108] Из замкнутого детского мирка мы словно бы разом перенеслись в зал судебных заседаний. Она учинила мне допрос, и я ежился, как живая устрица, в чье холодное влажное обиталище проникает настырный нож. Я предложил ей посетить мою мастерскую и посмотреть на мою работу. Я убеждал ее в том, что живу как аскет. Она поверила в мою искренность. Я настоящее чудище… по крайней мере, так считает Пако. Он хихикает и обхватывает ручонками мою громадную голову, когда я с рыком впиваюсь губами в его тугой животик. Он не знает страха, этот карапуз.

5 июля 1951 года, Танжер

Я проснулся в холодном поту: рядом со мной лежал очередной Мухаммед, а в дверь внизу стучала П. Я отправил парня на крышу и впустил ее. Заварил чай. Она изъявила желание взглянуть на мои работы. Я придумал какую-то отговорку, потому что мне нечего ей показать. Она погладила меня так, что я понял: у нее на уме вовсе не картины. После целого дня игрищ я был измочален и к тому же немыт. Она разозлилась, что я медлю, и опрокинула мне на босую ступню обжигающий мятный чай. Я запрыгал на одной ноге, и мальчишка на крыше прыснул, чего, надеюсь, она не услышала. Вскоре П. ушла.

26 августа 1951 года, Танжер

Я проглядел свои дневники, в которых отпечатались промелькнувшие годы, и пришел в ужас от содержащихся в них откровений. Остается лишь уповать, что их никогда не прочтут. Если я добьюсь настоящей известности и мои излияния увидят свет, подвергнется ли переоценке мое творчество? Это уже не дневники, а исповедь. Не мудрые заметки, которых ждут от исчерпавшегося до дна мастера, а скорее пошлые признания распутника. Полагаю, я слишком много курю и мало бываю в веселой компании, хотя понятия не имею, где мне ее найти. Тому американцу, Полу Боулзу, о котором я уже упоминал, немалый успех принесла какая-то книга, [109] которую я не удосужился прочитать. Я пытаюсь разыскать его, но он вечно в отъезде. Я хожу в бар «У Дина», но он забит пьяными и проходимцами, шушукающимися по углам. Остальные — это туристы, у которых голова занята совсем другим. Мне не удалось удержаться в кругу знакомых Б.Х. Ч.Б. здесь нет. Я плюнул на светское общество.

Ч.Б. продал две мои картины богатым женщинам в Техасе. Он сообщил, что чек выписан на значительную сумму, но я-то надеялся на место в Музее современного искусства. Ч.Б. попытался утешить меня, передав слова, однажды слышанные им от Пикассо: «Музеи — это просто скопища лжи». Легко так говорить, когда твои картины висят в лучших из них во всех странах мира.

17 октября 1951 года, Танжер

Р. сказал мне, что Г. снова беременна. После предыдущих родов он и счастлив и напуган одновременно. Я просто поражаюсь тому, до чего чувствительным может быть этот образец бессердечия. Он содрогается, вспоминая о ее страданиях. Когда я рассказал П. об этой беременности, она посмотрела на меня с тоской, и я понял, зачем она приходила в июле ко мне в мастерскую.

8 февраля 1952 года, Танжер

Р. продал все наши суда конкурентам, и они дали высшую рыночную цену. Он также освободил товарные склады и сдал их в аренду тем же людям, которые купили суда. Я очень удивился, но он заверил меня, что контрабандный бизнес доживает последние деньки, потому что между США и Испанией начались переговоры. Американцы хотят понастроить в Европе базы, чтобы противостоять советской угрозе. Франко впустит их в страну, потому что хочет остаться у власти. Завяжутся торговые отношения.

20 апреля 1952 года, Танжер

Г. рожала, и гораздо тяжелее, чем прежде. Осложнения были таковы, что врачи даже спросили Р., кого им спасать: жену или ребенка? Он выбрал Г., потому что не может без нее жить. Узнав о таком решении, Г. поднатужилась и разрешилась вроде бы нормальным младенцем. Это столкновение почти что с трагедией сблизило нас с П. и несколько оживило нашу былую страсть. Она приходит ко мне в мастерскую после обеда, я работаю и занимаюсь с ней любовью. Пишется лучше, чем прежде, но воскресить утраченное все же не удается.

18 ноября 1952 года, Танжер

На приеме в отеле «Эль Минзах» я познакомился с испанкой Мерседес, женой американского банкира. Ее муж покупал мои картины в галерее Ч.Б. в Нью-Йорке, так что она приветствовала меня как старого приятеля. После прожитых в Америке лет она выглядит очень стильно, не то что испанки из-за пролива. Я пригласил ее в мастерскую, и она приехала в «кадиллаке» с шофером, которого отослала обратно. Я заварил чай. Опершись о перила балкона, она смотрела на море. У нее мальчишеская фигура, узкие бедра, маленькие груди и стройные мускулистые ноги. Я показал ей некоторые свои танжерские пейзажи, и она подметила, что кубистские элементы Брака, парящие в пылающих полосах цвета, роднят их с картинами Ротко, виденными ею в Нью-Йорке Я был покорен ее умом. Нас потянуло друг к другу, и очень скоро я узнал, на что способно это изящное тело или, вернее, естество. Ее естество насквозь греховно. На пике экстаза М. впала в такое неистовство, когда ничто не существует (кроме меня, разумеется, о кого бился ее зад). При этом она выла, как волчица. Мы повалились на пол и долго лежали без движения. Глаза у нее были мутные, губы белые, щеки пылали, а на шее пульсировала толстая, как веревка, жила, налитая темной утробной кровью. Это потрясающе — найти такую изысканность, пронизанную низменными животными желаниями. Но это и опасно. М., похоже, способна увести меня через границы в те сферы, где все дозволено. Ирония ситуации заключается в том, что мы находимся в Танжере, в плену международной зоны Марокко, на африканском форпосте, где рождается новое общество. Общество, в котором нет никаких принципов. Правящий комитет по сути недоверчивых европейских стран сотворил дозволенный хаос, в котором выковывается новый сорт людей.

Тех, что не придерживаются обычных законов общежития, а стремятся лишь к удовлетворению собственных потребностей. Здесь не облагаемое налогами, неконтролируемое предпринимательство поддерживается отказом общества от всяческой морали. Мы — микрокосм будущего современного мира, культура, выращиваемая в чашке Петри в лаборатории рода человеческого. Никто не скажет: «О, Танжер, хорошее было времечко», потому что у каждого свой Танжер. Вот за это мы и дрались как псы по всему миру в течение последних сорока лет.

15 марта 1953 года, Танжер

Продав все наши суда, Р. купил яхту. Щегольскую игрушку. Вероятно, я и сам мог бы позволить себе такую прихоть на деньги, заработанные за годы партнерства и поступающие от продажи моих картин, которая стала возможной благодаря связям М. в Нью-Йорке, но это бы меня не порадовало. Мне почти сорок лет, я явно преуспеваю, но я сознаю свою проблему. Ни одного из своих успехов я не добился сам. Р. расписал всю мою жизнь в не меньшей степени, чем Легион. П. была моей музой, и если бы не она, я никогда не сделал бы тех угольных набросков. М. создала мне репутацию среди американцев, так что я хорошо продаюсь в Нью-Йорке. Но я скорлупа. Постучи в меня, и гулко отзовется пустота.

2 апреля 1953 года, Танжер

Успех Пола Боулза привлек в нашу маленькую Утопию толпу американских писателей и художников. Я познакомился с неким Уильямом Берроузом, [110] который, как мне кажется, только тем и примечателен, что таскает на себе тяжелое бремя славы. В Мехико, исполняя номер «Вильгельм Телль», он промазал по стакану, который поставила себе на голову его жена, и пуля продырявила ей череп. Американец, рассказавший мне эту историю, с таким озорным испугом таращил глаза, словно это был эпизод из только что просмотренного им фильма. Я взглянул через грязный зал бара «Ла Map Чика» туда, где сидел У.Б., готовясь узреть зловещий лик женоубийцы, но увидел заурядного банковского клерка, точно такого, каких полно в центре города, разве что у этого череп фигуры с картины Эдварда Мунка «Крик». Когда мы познакомились, я сказал ему о подмеченном мной сходстве, и он ответил: «Просто уму непостижимо, как этот сукин сын сумел прозреть будущее. Мать его за ногу. Знаете, я сам иногда вижу небо именно таким… один к одному. Как бы это сказать… кровавым. Дьявольски кровавым». Магнетизм У.Б. заключается в бурлящей в нем свирепости. Он изливает ее на всех, кто ему неприятен, но я полагаю, настоящую свирепость приберегает для себя. Он похож на воющего зверя, и мне вспоминается тот сумасшедший мальчишка в ошейнике, которого Р. видел много лет назад на деревенском дворе. Это приближает меня к пониманию того, почему я взялся за перо.