Рукопись из тайной комнаты. Книга вторая - Корджева Елена (книги бесплатно без онлайн TXT) 📗
К зиме стало полегче. Стельных коров больше не надо было доить, да и свинье дали до весны пожить без приплода. Свободные руки распахнули простор для мыслей. Очень хотелось отодвинуть заботливо сделанную отцом стенку, достать надежно спрятанные за ней документы и открыть древний ларец. Но… Делать этого, Густа отчетливо понимала, не следовало. О её тайне не знали ни Петерис, ни Гиртс, уже изрядно выросший и вытянувшийся, но по-прежнему остававшийся ребенком, которого папа, как и обещал, исправно брил налысо каждую неделю. Им её тайну знать ни к чему. Да, по правде говоря, и Марте тоже. Густа, несмотря на то, что Эмилия теперь снова была с ней, и никто не оспаривал её прав на девочку, ей не доверяла. Она не могла простить сестре пусть и невольного, но предательства. Картинка, в которой Марта сидит на лавке, вцепившись в ребенка мертвой хваткой, вынуждая её встать и идти с этим уполномоченным, глядевшим на неё своими маслеными глазами, так и стояла перед ней. Копошиться в тайнах пока нельзя.
Единственное, что позволила себе, улучив минутку, Густа, это – достать из шкафа свою старую азбуку и несколько детских книг. Она будет учить Эмилию грамоте. Это единственное, что можно делать сейчас, сидя у окна в теплом, на совесть срубленном доме, затерявшимся в густых лесах на обочине великой войны.
4
Новый год встретили спокойно.
Где-то в мире шла война, радио без умолку говорило об очередных победах, но их, лесных хуторян, это как будто бы не касалось.
Наступало Рождество.
На венке Адвента догорела последняя свеча. Елочка, срубленная Петерисом и с любовью украшенная Вией, стояла себе в углу, источая густой смолистый аромат. Кровяную колбасу, серый горох и пирожки со шпеком уже съели, Кристап, пригревшийся на маминых руках, спал, и Вия, как прежде на праздник запела красивым сильным голосом старую, с детства знакомую песню «Где спит Рождество». Три женских голоса легко выводили торжественную мелодию. Но вот в хор добавился детский голосок Эмилии. Девочка самозабвенно пела, подняв широко распахнутые глаза к подкопчённому уже потолку, словно в ожидании чуда, и у Густы от нежности сердце снова свернулось в тугой, гулко бьющийся ком. Она слушала, как звенит тоненький, пока сбивающийся голос её маленькой дочери, подхвативший старинную песню, и вспоминала, как сама ещё девочкой пела её у большого рояля в прекрасной усадьбе фон Шварцев, волнуясь и краснея.
Жизнь продолжалась.
Но всё чаще по радио звучало слово «Сталинград». Что-то менялось в этой прошедшей над их головами войне. Доставшая по папиной просьбе карты Густа Сталинграда на них найти не смогла: то ли карты оказались слишком старыми, то ли город – новым. Но голос из радио настойчиво утверждал, что Сталинград существует. Единственным ориентиром для определения места стала Волга. Река на картах была. Но от Волги до кандавских лесов всё-таки очень далеко. Так по крайней мере им казалось тогда.
В конце февраля, однако, Сталинград дошел и до них. Новая власть объявила мобилизацию. Петериса вызвали в комендатуру. Не пойти – нельзя, военная машина работала исправно и была неумолимо и неуклонно настроена забрать каждого взрослого мужчину и заставить его воевать.
Непослушание означало – расстрел.
Единственное послабление, которое получил новоявленный солдат Вермахта – пойти домой и проститься с семьей.
И вот уже февральским вечером Петерис, а ныне рядовой 1-й латышской дивизии Вермахта Нейманис стоял на пороге и, возможно в последний раз, держал на руках разбуженного суматохой Кристапа. Марта, опухшая от слез, никак не хотела разжать руки, обнимавшие мужа за шею. Суматоха напугала Эмилию, забравшуюся на колени к Густе и полными ужаса глазами смотревшую на мужчину в форме и резко пахнущих больших сапогах. Мужчина выглядел похожим на папу, но в то же время каким-то чужим и далеким. Девочке было страшно.
Наконец прощание закончилось, и дверь за Петерисом закрылась.
Марта плакала навзрыд, заходясь в протяжном почти зверином крике. Вия хлопотала возле неё, пытаясь напоить сладким чаем и успокоить дочку. Папа неуклюже качал вторившего матери Кристапа, а Гиртс, натянувший свою кепочку едва не до носа, забился в самый темный угол, пытаясь свернуться в клубок, спрятаться, скрыться от ужаса, вызванного появлением мужчины в форме. Слишком страшным, слишком тяжелым оказалось вновь воскресшее напоминание о той белой летней ночи, когда мужчины в такой же форме стреляли и стреляли в людей вокруг мальчика, чудом уцелевшего в бойне.
Густа, поскорей подхватив разрыдавшуюся Эмилию, унесла девочку к себе в комнату и долго качала притихшего ребенка на руках, успокаивая и утешая. Вскоре малышка уснула, доверчиво уткнувшись в подмышку горячей, сразу потяжелевшей головенкой с белыми тусклым золотом отсвечивающими в свете свечи волосами.
Потом уснул и дом. Уснул накричавшийся и уставший Кристап, уснула напоенная сладкой водой Марта, уснул Гиртс – молодой организм быстро победил воспоминания. Даже родители, долго ворочавшиеся и шептавшиеся на старой скрипучей кровати, затихли. Только Густа бессонно смотрела в покрытый трещинами потолок, размышляя о будущем. Радужными эти размышления не были, в её планы настойчиво вторгалась война.
5
Весной снова началась страда.
Пять телят и новый выводок поросят отнимали все силы. Не раз и не два за день, таская доверху наполненные ведра, вспоминала Густа Петериса, заварившего эту кашу с поставками продуктов для комендатуры – мужских рук катастрофически не хватало. Папа, конечно, старался помочь, но видно было, что силы у него уже не те. Хорошо, что семья пополнилась Гиртсом – парень не отказывался ни от какой работы, раз и навсегда приняв для себя как единственно возможный путь – верность тем, кто его спас. С Гиртсом, правда, была другая беда – на щеках подростка слишком рано стала пробиваться нешуточного вида густо-черная поросль не только усов, но даже и намечающейся бородки. Бритву папе приходилось доставать чаще и чаще.
Но невзирая на усталость, Густа непременно находила время для Эмилии. Девочка уже сносно читала по слогам, даром, что слова в букваре, как, впрочем, и во всех книгах Густы, были только немецкие. Каждый день они читали сказки, и малышка с легкостью осваивала второй язык, язык своего отца. Густа не знала, как сложится дальше их жизнь, но учить дочку стало невероятной радостью и, так или иначе, приближало её к цели. Сказочные чтения продолжались ежедневно, постепенно вовлекая и Гиртса, и папу, и даже маму и Марту, пока не оправившуюся от переживаний из-за мужа.
Густа не очень понимала причину терзаний сестры – от Петериса исправно приходили письма, если и не радостные, то, по крайней мере, подтверждающие, что он жив и здоров. Это вселяло хоть и тревожную, но определенность, в отличие от ситуации с самой Густой, ни единого раза с того памятного дня марта 1941 не получившей ни единой весточки ни о муже, ни о сыне. Но Марта терзалась, и никто не оспаривал это её право.
Волноваться начали зимой, когда письма внезапно прекратились. Их просто не стало, и семья напряженно вслушивалась в сообщения, изрекаемые бодрым дикторским голосом из недр радиоприемника, пытаясь понять, где же находится их Петерис. Из сообщений следовало, что 15-я дивизия Латышского легиона включена в группу «Север» и воюет где-то в псковской губернии. Густа нашла Псков на карте, и они с папой долго смотрели на большой лист, расстеленный на столе. Псков был не так уж и далеко от прежней границы Латвии. Это как будто бы утешало – Петерис неподалеку, но и означало, что этот город – куда ближе Волги. Война, пронесшаяся над хутором в 1941 и не зацепившая тогда, нынче катилась назад и стремительно приближалась.
На душе было ой как тревожно.
6
Январский снег вновь занес хутор, отгородив от внешнего мира белой холодной, надежной с виду, но такой непрочной преградой.
