Метод 15/33 - Керк Шеннон (книга регистрации .txt) 📗
Несколько недель меня изучали, затем мне выписали какие-то бумаги, и родители забрали меня обратно в относительно нормальный мир. Я вернулась в первый класс и соорудила себе в подвале лабораторию.
На третий день плена — первый день после фургона — начала вырисовываться некая модель. Три раза в день он приносил мне еду на этой дурацкой фарфоровой тарелке, молоко в белой кружке, маленькую чашку воды, за которой следовала чашка тепловатой воды. Каждый раз после еды он уносил поднос с пустой тарелкой, кружкой и чашками и напоминал мне, что я могу постучать, только когда захочу в туалет. Если же на мой стук не последует ответа, «воспользуйся ведром». Я ни разу не воспользовалась ведром — я хочу сказать, что я ни разу в него не облегчилась.
Кроме этого, наш процесс установления модели был отмечен парой визитов. Разумеется, к появлению гостей мне надлежащим образом завязывались глаза, так что в полной мере установить их личности я не смогла. Но после того, что произошло на семнадцатый день, я начала составлять каталог всех деталей без исключения, чтобы позднее отомстить не только своему похитителю, но и тем, кто наносил визиты в мою тюремную камеру. Впрочем, я не понимала, как быть с людьми из кухни внизу. Но, пожалуй, я не буду опережать события.
Первый гость появился на третий день. Вне всякого сомнения, он был медиком, и у него были холодные пальцы. Я окрестила его Доктором. Второй гость пришел на четвертый день, в сопровождении Доктора, который провозгласил: «Она чувствует себя настолько хорошо, насколько это возможно в данных обстоятельствах». Второй гость вполголоса поинтересовался: «Так, значит, это она?» Я прозвала его Мистером Очевидность.
Когда Доктор и Мистер Очевидность уходили, Доктор посоветовал моему тюремщику позаботиться о том, чтобы я не волновалась, потому что мне необходимо «сохранять спокойствие». Но в нашей модели ничего не изменилось, и ничто не способствовало моему спокойствию вплоть до конца четвертого дня, когда я попросила предоставить мне Преимущества № 14, 15 и 16.
Четвертый день моего плена катился к вечеру, половицы за дверью снова заскрипели. Сквозь Преимущество № 8 — замочную скважину, я отметила время — обед. Он открыл дверь и подал поднос со все той же абсурдной расцветки тарелкой, кружкой молока и чашкой воды. Снова пирог и хлеб.
— Держи.
— Спасибо.
— Еще воды?
— Да, пожалуйста.
Запирает дверь, содрогаются трубы, журчит вода, он возвращается: еще одна чашка воды. Почему, почему он это делает?
Он развернулся, чтобы уйти.
Низко опустив голову, я произношу самым покорным и бесцветным голосом, который мне только удается изобразить:
— Прошу прощения. Я очень плохо сплю и надеюсь, что вы позволите мне попросить… я подумала, что если бы я могла смотреть телевизор, или слушать радио, или читать, или хотя бы рисовать… возможно, мне помогли бы карандаш и бумага.
Я приготовилась к тому, что моя навязчивость и дерзость будут наказаны грубой отповедью, а возможно, и физическим насилием.
Он уставился на меня, что-то буркнул и вышел, не удостоив ответом.
Приблизительно сорок пять минут спустя я услышала уже знакомый скрип половиц. Я полагала, что согласно уже установившейся модели он вернулся, чтобы забрать мою тарелку, кружку и чашки. Однако когда дверь отворилась, я увидела, что он держит в руках старый девятнадцатидюймовый телевизор и радиоприемник, явно с какой-то дворовой распродажи, около двенадцати дюймов в длину, поддерживая все это своей широкой грудью. Левым локтем он прижимал к себе блокнот и довольно длинный школьный пластмассовый пенал. Пенал был розовым, с двумя нарисованными на нем лошадьми, из тех, которые приобретаются к началу учебного года и теряются через неделю. «Возможно, это здание школы?» — подумала я. Если это так, то оно давно заброшено.
— И больше ничего не проси, — буркнул он, резко хватая поднос, который я оставила на кровати, отчего тарелка и чашки накренились и зазвенели, столкнувшись.
Выходя, он хлопнул дверью. Шум. Он раздражен и издает шумы.
Особо ни на что не надеясь, я расстегнула молнию на розовом пенале, предполагая увидеть огрызок тупого карандаша.
Ничего подобного. Кроме двух новых карандашей я нахожу двенадцатидюймовую линейку и точилку. На боку черной точилки стоит номер «15». Я немедленно заношу это ценное преимущество в свой список, присвоив ему пятнадцатый номер. Преимущество № 15. Разумеется, я имею в виду лезвие внутри точилки. Преимущество № 15 даже подписано. Я улыбаюсь промелькнувшей забавной мысли о том, что точилка преднамеренно присоединилась к моему замыслу, как верный солдат, вовремя явившийся на службу. Я твердо решила, что номер 15 обязательно станет хотя бы частью названия моего плана бегства.
Чтобы создать у своего похитителя впечатление, будто я оценила его старания, я включила Преимущество № 14 — телевизор — и сделала вид, что смотрю передачу. На самом деле мне, разумеется, не было никакого дела до его драгоценной самооценки, но подобные уловки необходимы, чтобы вводить в заблуждение наших врагов, усыплять их бдительность, заставляя их холить и лелеять собственные слабости, пока не наступит момент дернуть за шнурок и, захлопнув ловушку, нанести стремительный смертельный удар. Ну, может быть, и не совсем стремительный, может быть, я его немного затяну. Он должен помучиться, хоть немного. Я отцепила от ведра ручку и использовала ее острые концы как отвертку.
Ни одному существу в доме или в полях вокруг не удалось превзойти меня в бодрствовании в четвертую ночь моего плена. Даже луна побледнела и слилась с серебристым рассветом, а я все еще продолжала работать.
Он не заметил неуловимых изменений в обстановке моей тюремной камеры, принеся мне утром пятого дня завтрак снова на этой возмутительной фарфоровой тарелке. Во время ланча я с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться, когда он спросил, не хочу ли я еще воды.
— Да, пожалуйста.
Он понятия не имел о том, что его ожидает, как и о том, на что я способна ради того, чтобы свершить свою собственную разновидность правосудия.
Мне не было дела до того, что обо мне тогда говорилось в новостях. Я никуда не убегала. Разумеется. Да и с какой стати? Конечно, они разозлились. Они пришли в ярость, но все равно не отказали бы мне в помощи. Они были моими родителями, а я — их единственным ребенком.
— Но ты же отличница, — растерялся отец. — Как же школа?
Во время похода со мной в клинику они еще больше растерялись, узнав, что я скрывала свое положение целых семь месяцев.
— Как она может быть на восьмом месяце? — спросила мама у акушерки, хотя ее голос противоречил ее собственному взгляду, явно принявшему неумолимую реальность.
На самом деле я не просто «поправилась», а превратилась в идеальной формы шар под налившимися полушариями грудей. Стыдясь собственного самообмана, мама опустила голову и заплакала. Отец осторожно положил ладонь ей на спину, не совсем понимая, как держаться с женщиной, которая плакала раз или два в жизни. Врач посмотрел на меня и поджал губы, но выражение его лица было добрым, и он переменил тему, заговорив о ближайшем будущем:
— На следующей неделе она снова должна будет к нам зайти. Я должен сделать кое-какие анализы. Пожалуйста, в регистратуре запишитесь на прием.
Если бы только я знала тогда то, что мне известно сейчас, я была бы внимательнее и успела бы обо всем догадаться. Я была слишком озабочена разочарованием своих родителей, чтобы распознать неискренность хищного взгляда регистратора или обратить внимание на хлорофилловый туман, окутывающий ее странное поведение. Но сейчас я все это помню, потому что сразу загрузила эту информацию в подсознание. Когда мы подошли к этой зеленоглазой женщине с закрученными в тугой узел седыми волосами и противоестественно розовыми щеками, она сразу стала обращаться только к моей маме.
— Когда она снова должна прийти на прием? — спросила регистратор.
