Черный вечер (сборник) - Моррелл Дэвид (прочитать книгу .txt) 📗
— Пожалуй.
— Тогда что же его изменило? Согласен, мистер Майерс был человеком необычным. Чувствительным, легковозбудимым... И все же ему нравилось заниматься исследованиями. Может, вид у него был не слишком цветущий, еще бы, при таких нагрузках, но он был счастлив. В хлипком теле жил блестящий ум. Что же нарушило баланс?
— Нарушило?..
— Ну, что ввергло его в депрессию? Что такого мог узнать мистер Майерс...
Кларисса встала и посмотрела на часы.
— Простите! Рабочий день закончился двадцать минут назад. Меня подруга ждет.
— Ну что же... Извините, не смею задерживать.
Выйдя из здания клиники, я сам взглянул на часы. Ничего себе, половина двенадцатого! От пережитого шока аппетит совершенно исчез. Нет, есть все-таки нужно! Я решительно вошел в бар отеля и заказал клубный сандвич с курицей и бокал «Шабли». Собираясь поесть в своей комнате, я так до нее и не дошел. Ван-дорновский номер и дневник манили словно магнит.
Сандвич и вино показались совершенно безвкусными. Сидя за столом среди кружащихся в бешеном вихре красок и скрытых ужасов эстампов, я взял блокнот и попытался вникнуть.
В дверь постучали.
Два ночи, кто бы это мог быть?
Опять постучали, настойчивее. Может, администратор?
— Войдите, открыто, — по-французски сказал я.
Кларисса. Вместо форменного платья на ней джинсы, кроссовки и обтягивающий золотисто-желтый свитер.
— Простите, — сказала она по-английски, — в больнице я вела себя грубо.
— Все в порядке, вас ведь ждала подруга, а я задерживал.
Она смущенно пожала плечами.
— Иногда приходится работать допоздна, и ни на что не хватает времени.
— Понятно.
Кларисса провела рукой по длинным каштановым волосам.
— Подруга устала. Я шла домой мимо отеля, увидела свет и подумала...
Я вежливо кивнул.
Неужели ван-дорновский номер пугает Клариссу? Трудно сказать: в отличие от голубых, в карих глазах ничего невозможно прочитать.
— В тот вечер мы с доктором примчались сюда на всех парах. Как красота может приносить такие мучения?
— Красота? — глядя на разверстые рты, удивился я.
— Вам нельзя здесь оставаться! Не совершайте ту же ошибку, что ваш друг!
— Ошибку?
— Вы так долго летели, пережили шок... Не мучьте себя, отдохните!
— Я только начал разбирать его вещи. Нужно упаковать их и переслать в Штаты.
— Тогда торопитесь! Нельзя думать о том, что здесь произошло. Не окружайте себя предметами, которые расстроили вашего друга. Зачем усугублять горе?
— Не окружать себя? Мой друг говорил «погружаться»...
— У вас измученный вид... Пойдемте, отведу вас в номер. — Кларисса протянула мне руку. — Утро вечера мудренее. Если нужна таблетка...
— Снотворное не понадобится, спасибо. — Я взял медсестру за руку, и мы вышли в прихожую.
На секунду я оглянулся на яркий водоворот эстампов — растворенный в красоте ужас. Прочитав безмолвную молитву за спасение души Майерса, я выключил свет и запер дверь.
Коридор.
Мой номер.
Кларисса сажает меня на кровать.
— Спите спокойно!
— Хотелось бы...
— Примите мои соболезнования. — Она поцеловала меня в щеку.
Я осторожно коснулся ее плеча и почувствовал вкус теплых трепещущих губ.
Кларисса прильнула ко мне всем телом.
Мы упали на кровать. Сон пришел вместе с ее поцелуями, похожими на прикосновения крыльев бабочки. Мне приснился кошмар: крошечные, жадно разверстые рты.
Солнечный свет так и бил в окно. Заслонив глаза рукой, я взглянул на часы. Половина десятого. Сердце болезненно сжалось.
На столе записка: «То, что случилось вчера, — обычный акт милосердия. Поступайте, как собирались: пакуйте вещи вашего друга и уезжайте сами. Не повторяйте ошибку мистера Майерса. „Погружаться“, как говорил ваш друг, явно не стоит. Не позволяйте красоте причинить вам боль».
Я хотел уехать. Честно пытался! Даже позвонил администратору с просьбой прислать коробки. Вымылся, гладко побрился и пошел в комнату Майерса. Так, репродукции сняты, нужно сложить книги в одну стопку, одежду — в другую. Упаковав все в коробки, я огляделся по сторонам, проверяя, не забыл ли чего.
В углу два рисунка Майерса — их я решил не брать. Зачем напоминать родителям о жутких галлюцинациях, которыми страдал их сын?
Осталось заклеить коробки, написать адрес и отправить. Подняв крышку, я увидел блокноты.
Надо же, столько мучений, и все напрасно!
Задумавшись, я начал листать блокнот, задерживаясь то на одном абзаце, то на другом. Ван Дорн переживал из-за неудачного начала карьеры, болезненно реагировал на критику и ехидные замечание более опытных коллег: «Нужно освободиться от условностей, очистить душу от философии эстетов. Найти то, что еще никогда не писали, чувствовать самому, а не по указанию других; видеть самостоятельно, а не копировать то, что видят другие».
Во всех книгах о Ван Дорне в красках описывают, до какой нищеты довели его амбиции. В Париже он в буквальном смысле помоями питался. А в Ла-Верж попал только потому, что известный, однако довольно заурядный, а ныне забытый художник одолжил ему небольшую сумму. Желая растянуть деньги на подольше, всю дорогу из Парижа на юг Ван Дорн прошел пешком.
В те времена юг Франции еще не был туристической Меккой: скалы, холмы, фермы, деревеньки. Измученный долгой дорогой, Ван Дорн выбрал Ла-Верж именно за несхожесть с Парижем: вольные поля и луга резко контрастировали с художественными салонами.
«Создать то, о чем другие и не помышляли», — писал голландец. На бесплодные попытки ушло шесть месяцев, а потом, будто смирившись, он за год сотворил тридцать восемь полотен. Тогда за картину ему и тарелку супа бы не налили, но время все расставило по своим местам.
Наверное, в тот год Ван Дорн писал как бешеный. Неожиданное вдохновение не позволяло сидеть сложа руки. Мне, бесталанному художнику, казалось: он достиг совершенства. Ван Дорн умер в психушке, глаза себе выколол, а я все равно ему завидовал. По сравнению с его эстампами мои пейзажи Айовы выглядели слащаво-сентиментальной мазней. В Штатах меня заждались заказы на дизайн тюбиков для помады. Еще немного — и до пивных банок дойду!
Листая блокнот, я вместе с Ван Дорном переживал горечь отчаяния и радость обретенной истины. Победа досталась ему немыслимой ценой — безумие, самоослепление, самоубийство. Тем не менее не думаю, что, имей шанс, голландец захотел бы прожить жизнь иначе. Наверняка он знал, какое блестящее будущее уготовано его картинам.
А может, и не знал. На последнем эстампе Ван Дорн изобразил себя. Худой, болезненного вида, с запавшими глазами и чахлой бородкой. Именно так я представлял себе Христа перед распятием, только тернового венца не хватает! Хотя венец есть, внутри Ван Дорна — кровожадные рты и сосущие глаза, словно жуткая экзема, разъедали и без того нездоровое лицо.
Думая, как мой несчастный друг восемь раз переписывал дневник безумного художника, я дошел до места, где Ван Дорн выражал свое прозрение: «Ла-Верж! Нашел, увидел, почувствовал! Писать, скорее писать! Творить и низвергать!»
После этого таинственного абзаца связный текст как таковой исчезает, за исключением жалоб на усиливающиеся головные боли!
Я поджидал Клариссу у ворот клиники; ее смена начиналась в три часа. Яркие солнечные лучи отражаются в золотисто-карих глазах. Сегодня на ней расклешенная юбка цвета бургундского и бирюзовая блузка.
Увидев меня, медсестра остановилась. Чувственные губы растянулись в улыбке.
— Пришли попрощаться? — с надеждой спросила она.
— Нет, хотел кое о чем спросить.
Улыбка тут же исчезла.
— Мне нельзя опаздывать.
— Надолго не задержу! Мой французский, к сожалению, не слишком хорош, а словарь я не захватил. Название деревни Ла-Верж, что оно обозначает?
Кларисса ссутулилась, будто собираясь отчитать за то, что я понапрасну трачу драгоценное время.
