Золотые вёсла времени или «Уйди-уйди» - Велтистов Евгений Серафимович (бесплатные версии книг .TXT) 📗
И никто не знал, что у него сердце волка. Вот он на виду у всех.
И я подумал: «А что, если бы коньки подарили не Лехе, а мне?» И Карлуша подошел бы ко мне, к знакомому пацану, спросил спокойно: «Чего несешь? Дай подержать». А я было не согласился, как Леха?.. А-а?.. Тогда бы я лежал сейчас на Бабушкинском кладбище, а Леха принес бы в суд мои «гаги».
Он такой был — Леха. Он бы принес.
Снова спрашивал я себя: кто же он, Карлуша?
И даже задохнулся от мысли: «Неужели фашист?»
Так вот запросто: среди нас, городских ребят, среди конников Буденного и просто неунывающих трудяг москвичей, среди всех наших встреч, игр, песен, среди нашего сурового настоящего и такого долгожданного будущего — фашист?
Да, фашист!
Он сидел перед всем народом на скамье обвиняемого.
Теперь я его не боялся. Не боялся никого из разношерстной шайки бандюг. Я знал, точно знал, что фашисты нападают из-за угла не только на фронте. Я понял, что короткая Лехина жизнь входит в число двадцати миллионов жертв войны. Он погиб, как и отец на фронте, мужественно и внезапно, фронт проходил и по нашему Грохольскому, не только под Вязьмой, где пуля скосила Манина-старшего. Любимой песней Лени была отцовская «Конная Буденного». Помню, как до войны они тихо напевали, сидя во дворе на лавочке: «Никто пути пройденного у нас не отберет...»
Стены зала словно раздвинулись во времени-пространстве, явственно услышал я грустный, щемящий сердце, медленный напев моего друга Марка Бернеса. Он любил именно так говорить: «Я напою вам...»
Манин-старший лежит под Вязьмой, младший — на Бабушкинском кладбище напротив дома моей бабки.
Скоро выйдет замуж Нина. И Маринка из нашего двора, на которую бросал тайные взоры Леха, уедет с мужем в Мурманск. Нет, гад Карлуша, я не прощу тебе предательства нашему двору, своему двору, всему Грохольскому...
Карлуша ни разу так и не взглянул на меня. Он все вежливо отрицал, прикидывался тихеньким.
Через два дня, когда Вага поймет, что перед ним не просто парень из соседнего двора, а настоящий убийца, он признает свой нож, и Карлуша на мгновение дрогнет, спустит уголки губ, но тут же соберется, подтянется, нагло оглядит зал. Помнил ли он лицо своих жертв, не страшно ли ему было по ночам? Не знаю. Тогда я еще многого не осознал.
Внезапно что-то переменилось в душной тишине зала. Поднялся во весь огромный рост старый железнодорожник — дядя Герасим.
— Там наших поубивали. И убивают. — Он указал пальцем в пространство, обратив взор на Карлушу. — А ты здесь своих убиваешь! Не наш ты человек!
Карл застыл на своем стуле.
— Я танк немецкий не за тебя подбивал. Не за тебя! — И железнодорожник грузно опустился в кресло народного заседателя.
А зал задвигался, загудел, словно наполнился толпами, гулом незримых людей — ополченцев Москвы. Они, как и дядя Герасим, июльским утром сорок первого года вышли из дома с мешочками, рюкзаками, портфелями. По возрасту, состоянию здоровья или необходимости по работе они считались освобожденными от армейской службы. Но они шли на фронт добровольно. Потому что враг был под самой Москвой. Сто двадцать тысяч москвичей вступили в народное ополчение — рабочие, ученые, учителя, врачи, поэты, домохозяйки. Им выдали то, что было в наличности: винтовку, несколько патронов, гранаты, бутылки с зажигающей смесью. Почти никто из ополченцев не вернулся. Но они вместе с армейскими частями отстояли Москву.
Дядя Герасим вернулся.
Дочь его Рая рассказала мне, как отец пополз навстречу танку с крестом на башне и метнул в него бутылку с горючей смесью. Он успел заметить только, как запылала броня, и тут же был ранен и потерял сознание. Его после боя отнесли в медсанбат. Ночами дядя Герасим кашлял так, что слышно было за нашей обитой войлоком дверью. А утром шел на службу.
Карл, видимо, почувствовал неотвратимость наказания, его стало лихорадить. Милиционер уставился на его дрожащую спину.
Гул в зале нарастал, и судья сделал замечание.
«Да, — подумал я, — пусть-ка глянет этот подонок в глаза Лехиной родни, в глаза ополченцев. Пусть!»
Я покинул свидетельское место и, проходя мимо Карлуши, сказал:
— Фашист! Подлый ты фашист!
Он отвернулся.
Милиционер проводил меня внимательным, задумчивым взглядом. Мне показалось, что милиционер за спиной Карлуши не пеший, а конный и смотрит так, будто пропускает на послевоенный футбольный матч на «Динамо».
— Что ему будет? — спросил побледневший, взъерошенный Кир, когда мы спускались по лестнице.
— «Именем Союза Советских Социалистических Республик...» К расстрелу!.. И не говори ничего, пожалуйста, Алене... Прости, что так получилось. Я должен был сказать...
Кир кивнул.
— Я все понял.
Я хлопнул его по плечу.
— Каюк всяческому фашизму!
Золотые весла времени
Я сидел на скамье в знакомом дворике. Впрочем, двор чуть изменился. Один из особняков снесли, на его месте орудовал однорукий кран. Исчез куда-то зеленый ящик, зато появилась беседка. Трава распушилась, выросла, запестрела цветами. Быстро все меняется в жизни.
— Вот он сидит как ни в чем не бывало! — раздались сзади голоса. — Мы его ищем, а он греется в лучах славы...
Ко мне бежали писатели-выступатели во главе с писателем-заседателем. Они были явно чем-то озабочены.
Я вскочил и охнул, вспомнив про неподатливую ногу. Нет, она была податлива, только немного прихрамывала без гипса.
— Куда ты исчез? — Писатели окружили меня. — Пошли! До начала обсуждения пятнадцать минут.
— Обсуждения чего? — спросил я, ничего не понимая.
— Как чего? — удивились, в свою очередь, мои коллеги. — Мы собрались обсудить твою новую рукопись . «Уйди-Уйди ».
Ах, вот оно что? Разве я им ее показывал? Может быть, мне вся эта странная история пригрезилась? Я поискал взглядом свой верный портфель и нашел его посреди зеленого газона. Какие-то травы, цветной горошек, росток хмеля оплели его со всех сторон, словно портфель был посеян вместе с ними.
Я поднял голову и увидел чуть поодаль своих друзей.
— Вы ждете меня?
— Тебя! Кого же еще! — загалдели они в три голоса. — Мы же обещали...
Что они обещали? Ну, конечно, полет!
Повернулся к коллегам.
— Обсуждайте, пожалуйста, без меня. Я занят.
— Как занят?.. Чем, собственно, занят? Что может быть важнее рукописи?
— Я не закончил ее. Остался один эпизод. — Я подмигнул ребятам.
— Какой еще эпизод? — авторитетно возразил заседатель. — Там ясно написано: «Конец».
— Конца не бывает, — сказал я. — Верно, Алена?
Мы, четверо, уже стояли тесным дружным кружком, крепко держась за руки. Потом оттолкнулись ногами от земли и, медленно кружа, поднялись вверх.
— Эй, куда вы? — закричали приятели-писатели и засмеялись, наблюдая необычное зрелище.
Писатели все поняли: ведь они прочитали мою рукопись.
Радостный лай зазвучал внизу. Из подъезда во двор выбежал пес.
— Может, взять его с собой? — предложил Кирилл, кося глазом на зеленый газон, где пытался встать на задние лапы, запрокинув морду вверх, Гаврик.
— Сидеть, Гаврик, ждать! — велел я. — Мы прилетим!
Пес услышал меня, послушно забрался под скамью.
Мы устремились в золотисто-синие просторы неба, ввинчиваясь в прозрачные волны воздуха, ловя утренний ветерок, впитывая в себя живительный солнечный свет.
