Приключения доктора Скальпеля и фабзавука Николки в мире малых величин - Гончаров Виктор Алексеевич (мир книг TXT) 📗
Николка залпом выпил содержимое второй клетки, сморщился и невольно произнес:
— Ну и гадость!..
Врач не выдержал роли и прыснул:
— Ха-ха-ха! Вот и вы приобщились к людоедству!.. Ха-ха-ха!..
Николка не отставал: раз дело сделано, можно и похохотать. «Идеальная» пища и крепко набитые желудки сказались в припадке неудержимого смеха. Необычайность обстановки и засаленный вид приятелей только подливали масло в огонь. Их хохот увеличивался при взгляде друг на друга…
Сальный проток никогда не видал такого веселья. Оно плескалось через края ямы и на целый сантиметр разливалось кругом…
В самый разгар буйного веселья, когда ему оставалось весьма немного, чтобы перейти норму, когда Скальпель катался мячом по яме, захлебываясь и от смеха, и от жира, а Николка дико выплясывал неизвестно что, — оглушительный их хохот вдруг покрылся в тысячу раз более оглушительным ревом… Одновременно поднялась такая канонада («от сокращения мышц», — пояснил перепуганный врач), что уши никакого микроскопического существа не выдержали бы, если бы их не закупоривал жир. Все тело заколебалось… Жировые клетки сорвались и запрыгали, как бешеные.
— Хозяин проснулся, — догадались приятели и поспешили обвязать себя вокруг пояса старым, надежным волокном. Они приготовились не напрасно.
«Хозяин» принял сидячее положение, мощно потянулся, и «гости» бомбой вылетели из сального протока, атакованные по всем направлениям жировыми клетками.
8. — Повторение воздушного трюка. — Бамбуковые заросли. — Экскурсия врача к предкам человека. — Канал потовой железы. — Хозяин гимнастирует. — Скальпель говорит о значении потовых желез. — Николка отравляется углекислотой. — Врач исполняет анекдот в лицах. — Холодный душ. — Последнее пророчество врача. — Встреча с лейкоцитом в потовом канале. — Неравная борьба. — Конец путешествия. — Умилительная картина
— Эка, зажаривает! — успел таки вымолвить крайне довольный Николка, прежде чем его тело стало рисовать в воздухе причудливую ломаную линию.
Его друг — неразлучный, благодаря канату, — описывая и руками, и ногами, и носом те же сложные параболические движения, не выявлял огромной радости по поводу изменившегося положения вещей. Как-никак, возраст Николки обладал перед его возрастом известной привилегией — в смысле более легкой приспособляемости к многообразным случайностям их новой жизни. Эти случайности, пожалуй, даже успели войти в кровь и плоть Николки, словно он их всосал с молоком матери и, кроме истинного удовольствия, ничего другого не доставляли. Скальпель, наоборот, по свойствам своего организма, скорей был склонен к консерватизму; например, он всегда предпочел бы пребывание в мягкой жировой яме тому безрадостному и бесперспективному полету, который они совершали теперь, кувыркаясь, подобно цирковым клоунам, и ударяясь то о дырявое полотно рубашки, то о волосатую кожу пробудившегося хозяина. Собственно говоря, они снова (который уже раз!) проделывали свой старый, хорошо испытанный воздушный трюк, — разве только с некоторыми вариациями, привнесенными особенностями новой обстановки.
Тут, чтобы читателю не было странным, — как это, совершая столь часто свои необычные полеты, наши приятели до сих пор не сломали себе позвоночника, — необходимо замечание.
Дело в том, что, уменьшившись до размеров микроскопических существ, — существ, перед которыми даже едва заметная солнечная пылинка становилась громадной величиной, — Скальпель и Николка теперь так мало тяготели к земле, приобрели такую легковесность, что незаметные для нормального человека воздушные течения для них являлись мощными колебаниями и токами. Эти токи, исходящие от всех предметов с температурой выше температуры окружающего пространства, поддерживали приятелей при их падениях, ослабляли силу ударов и столкновений и всякое падение превращали почти в плавный, неопасный спуск.
Только исключительные обстоятельства, как например, гимнастика, которой слишком усердно занимался Сванидзе и которая вызывала вихревые колебания воздуха или сквозняк, могли причинить им некоторый вред. И то, падая на какой-либо предмет, они всегда встречали исходивший от него противный ток; последний служил тормозом всякого стремительного полета.
Теперь на пути их полета постоянно становилась полотняная рубашка; она, в конце концов, и приняла их гостеприимно, вернее, поймала одним из многочисленных своих отверстий.
— Стоп! — несколько с опозданием выпалил запыхавшийся врач. — Кажется, на этот раз мы отделались пустяками…
— Если не считать, что вы задели меня ногой по носу, — отвечал Николка, освобождая между тем голову, защемленную меж двумя волокнами и дрыгая в воздухе ногами.
Соединенными усилиями его неудобное положение через минуту было ликвидировано, и Скальпель поспешил принести извинения в своей неловкости, следствием которой явился распухший нос Николки.
Новая их станция находилась в двух шагах от кожи хозяина, который в это время свирепо сотрясался всем телом, совершая утреннее омовение лица. Сквозь рубашку проникал холодный ветер, а от тела, наоборот, несло жаром; и врач предложил перебраться на кожу, «так как сидеть голым меж двух крайних температур не особенно приятно, не говоря уже об опасности для здоровья…»
Они перебрались на кожу, поросшую знакомым уже им «бамбуком» и, найдя уютное, защищенное местечко — «в выходном протоке потовой железы» (пояснение Скальпеля), каждый по-своему отдался отдыху после утомительного полета: врач принялся размышлять вслух, Николка внимал ему безмолвно и изучал окрестности.
— Прежде всего, эти бамбуковые заросли, — говорил врач, — мы их видим не в первый раз. Это — пушок. Здесь он несколько гуще; значит, настоящий участок кожи реже подвергается внешним воздействиям, более защищен. Возможно, что это — спина или бок нашего хозяина. Этот пушок, как нам известно, покрывает кожу человека сплошным покровом, за исключением тех мест, которые служат человеку местами соприкосновения с внешним миром. Таковы: ладони рук, подошвы ног, губы — собственно там, где они окрашены, и другие незначительные поверхности…
— Для чего нужен человеку пух? — перебил Николка, привыкший мыслить, что каждому предмету имеется в природе известное назначение.
— О! Вопрос уместный! — с удовольствием отозвался врач, замечая, что Николка хорошо следит за его речью. — Но в этом случае ваше материалистическое миросозерцание не удовлетворится моим ответом.
Пушок, облекающий человека, как раз не имеет никакого назначения. Вернее, он его утратил. Нельзя же думать, что он защищает человека от охлаждения. Одежда выполняет эту роль в совершенстве… Было время — давненько это было, 2 или 3 миллиона лет тому назад (более точно я не могу высказаться), — когда человек ходил без одежды и не знал благотворного действия огня, тогда этот пух, имевший вид густой шерсти, действительно хорошо противостоял холодам и служил единственным средством защиты человека от ночной свежести или даже от зимних стуж. Но как только человек научился обращению с огнем, стал делать себе жилища и ткать одежду, его волосяной покров, утратив свое значение, стал понемногу редеть и уменьшаться, т. е., как говорят, атрофироваться. Так атрофировались, например, глаза у крота, тысячелетиями привыкшего жить под землей… В настоящее время этот пушок только подтверждает наше предположение о животном происхождении человека. Очевидно, наши предки мало чем отличались от остальных животных, покрытых шерстью, к примеру, от обезьян…
На приятелей пахнуло вдруг холодом — стена, отделявшая их от внешнего мира, — рубашка — исчезла. В отверстие потовой железы хлынул яркий синий свет; вслед за тем отверстие стало быстро сужаться и чуть не придавило приютившихся в нем.
— Хозяин разделся, — сообразили они, отодвигаясь вглубь канала, в котором сидели.
Поднялся невообразимый шум, треск; усилилось в несколько раз гудение — все это исходило из глубин тела.
— Значит, мы теперь переживаем гимнастику уже не на одеяле, а в самом гимнасте, — сказал врач, — это гораздо интересней…
