Синий краб (сборник) - Крапивин Владислав Петрович (книги онлайн бесплатно .TXT) 📗
— Ты любишь его, Лючия? — спросил Челломи.
Она не подняла головы, видимо, не расслышала.
Паскуаль особенно долго работал над руками девушки. Его все время не покидала болезненная мысль, что с распаренного пальца нельзя снять кольцо…
На стене он вывел всего три буквы, две остались за краем картины. Впрочем, теперь было все равно…
Челломи работал все лето и начало осени. К концу он очень устал, и часто испытывал странную досаду, хотя знал, что картина удалась. Наконец, с подчеркнутой аккуратностью вывел он на холсте свое имя и лишь в последнем движении, нервном и злом, он позволил проявиться своей непонятной досаде: подпись была подчеркнута коротким взмахом кисти…
Какая судьба ждала картину? Сколько глаз останавливалось на ней, внимательных и равнодушных, злых и восхищенных? Она не расскажет ни о качающейся глухой темноте трюма, ни о ноябрьском вечере в Екатеринбурге, когда в немощеных переулках чавкали копыта лошадей, и экипаж медленно тащился мимо темных домов и тусклых, желтых фонарей…
Алексей стоял у окна вагона. По черным вершинам берез прыгали синие звезды. Глухо вскрикивал паровоз. Алексей снова вспомнил картину Челломи. Что стало потом с неизвестным ему художником?
Разбогател ли он на заказах именитых горожан, или так и умер в тесной комнате на верхнем этаже? А может быть, итальянец Паскуаль Челломи вступил в гарибальдийскую тысячу, чтобы разрушить глухую стену с непрочитанным словом «любовь»?
Или вообще ничего такого не было?..
Над темными гребнями лесов не гасла полоска зари. Стучали колеса.
1959 г.
Табакерка
из бухты Порт-Джексон
— Нет ли у тебя спичек? — Это были первые слова, которые я услышал от своего друга — инженера Виктора Кравцова, когда мы встретились в рыбачьем поселке в Крыму. Получив коробок, он вынул трубку и принялся набивать ее из плоской табакерки.
— Как это понимать? — спросил я. — А твой излюбленный «Беломор»?
— От папирос бывает рак легких, — авторитетно заявил Виктор. — Кроме того, надо же использовать по назначению эту вещь. — Он щелкнул крышкой табакерки и добавил: — Штука эта необыкновенная.
— Да? — сказал я довольно равнодушно.
— Не веришь? — усмехнулся Виктор. — А хочешь, я расскажу тебе ее историю?
— Ладно, — согласился я. — Валяй, рассказывай историю…
Мы шли берегом моря. Он тянулся вдаль белой песчаной полосой, ровный и однообразный. И прежде чем Виктор закончил свой рассказ, мы ушли далеко от поселка…
— Однажды утром я обнаружил, что кто-то испортил мой кабель, — начал Виктор. — Хороший кабель для антенны, в пластмассовой изоляции, длиной метров в шесть. Он по-прежнему лежал в ящике стола, но был перерезан в самой середине… Я позвал своего младшего братишку Антона и спросил:
— Твоя работа?
По его лицу я сразу понял, что не ошибся. Да он и не отпирался, только наотрез отказался объяснить, зачем сделал это. Тогда я рассвирепел и заявил, что не возьму его с собой в Крым.
— Витя, так нужно было, — тихо проговорил Тоник. — Ну, честное слово, я ничего плохого не сделал.
— Ничего плохого?! А это?.. Где я достану новый?.. Никуда со мной не поедешь!..
Словом, я довел его до слез и, ничего не добившись, ушел на аэродром, где проводились тренировочные полеты.
Ожидая своей очереди, я лежал в тени ангара и слушал, как механик ворчит на какого-то мальчишку.
— Ну, чего надо? Иди отсюда! — время от времени покрикивал он.
Мальчик отходил на несколько шагов, потом приближался снова. «Кравцов, готовься!» — услышал я и, поднявшись, пошел к планеру.
— Подождите, — вдруг позвал мальчик. Он догнал меня и сказал, шагая рядом:
— Тоник нe виноват. Это я перерезал кабель…
…С соседкой Анной Григорьевной у Славки были самые хорошие отношения. Он не отказывался починить ей электроплитку или сменить пробки, сбегать за хлебом, вообще помочь в чем-нибудь. За это Анна Григорьевна предоставила в полное его распоряжение громадный шкаф с книгами и журналами, оставшимися от покойного мужа.
Однажды утром, зайдя к Анне Григорьевне, Славка увидел, что старые обои содраны и стены под ними оклеены какими-то старыми газетами. А в одном месте виднелись исписанные четким почерком большие тетрадные листы. Необычные бумаги привлекли Славкино внимание. Подойдя ближе, он начал читать верхний лист. Первые слова так заинтересовали его, что все остальное он прочитал не отрываясь.
«…мичманом на корвете «Гриф», отправлявшемся в кругосветное плавание. Через три месяца мы были в Сиднее.
Утром, сменившись с вахты, я сошел на берег.
Миновав бастионы и здание морского госпиталя, я обогнул церковь и оказался в узком, выжженном солнцем переулке. Навстречу мне шагал сухопарый англичанин в форме капитана королевского флота. В опущенной руке он держал стек. Больше прохожих в переулке не было.
Неожиданно позади раздался быстрый топот босых ног, и меня обогнал чернокожий мальчишка. Его появление удивило, так как известно, что коренных жителей в этом районе Австралии почти не осталось.
Пробегая мимо капитана, мальчик задел локтем рукав его белоснежного кителя. Англичанин, тотчас обернувшись, позвал негромко:
— Бой!
Оклик прозвучал совсем не сердито, и мальчик подошел. Неторопливо подняв руку, англичанин хлестнул его стеком по лицу. Мальчик закрылся руками, но не вскрикнул, лишь втянул голову в плечи. Капитан замахнулся снова. Я уже был рядом и, поймав его руку, сжал кисть. Стек упал на тротуар.
— Не кажется ли вам, капитан, что избиение ребенка — занятие, недостойное звания моряка и офицера, — сказал я.
В водянистых глазах англичанина появилось не то недоумение, не то злоба.
— Вы с ума сошли, мичман, — заговорил он на довольно чистом русском языке. — Я ударил черного мальчишку. Какое вам дело? Извольте поднять мой стек…
— Цвет кожи вашей жертвы — не оправдание, — ответил я. — Бить ребенка может лишь человек, лишенный порядочности. Для этого не нужно обладать ни силой, ни смелостью.
Я выпалил это единым духом в его физиономию, обрамленную ржавыми бакенбардами. Он усмехнулся уголками губ.
— Смелость моя не вызывала сомнений у русских моряков на севастопольских бастионах, мичман, когда вы были еще в пеленках. Впрочем, вы и сейчас еще мальчик. Этим я объясняю вашу горячность.
Я действительно был горяч. И он напомнил о Севастополе, где погиб мой отец.
— Моя молодость не должна вас смущать, — ответил я, с трудом подбирая английские слова. — Сейчас я убедился, что вы отлично воюете с детьми. Поэтому назовите место, где я могу доказать вам, что достоин своего отца-севастопольца.
— Насколько я понял, вы предлагаете дуэль, — произнес он довольно хладнокровно. — Я сумею решить наш спор иным способом…
— Разумеется, менее шумным и более безопасным?
— Если не ошибаюсь, вы с корвета «Гриф»? — спросил он, начиная выходить из себя.
— Вы ошибаетесь не более, чем я, считая вас трусом и негодяем, — бросил я ему. Он круто повернулся и пошел прочь. Стек остался лежать на желтых плитах тротуара.
Взбудораженный столкновением, я шагал, не обращая внимания на дорогу, и скоро оказался за городом. Тропинка, вьющаяся среди густой зелени, привела на высокий берег. Сверкая синевой и солнцем, передо мной открылась бухта Порт-Джексон…
Кто-то робко тронул меня за плечо. Я обернулся. Черный высохший старик смотрел на меня, беззвучно шевеля губами. Рядом с ним стоял мальчик, за которого я недавно заступился. Один глаз у него совсем заплыл, другой глядел серьезно и внимательно.
Старик вдруг улыбнулся, открыв редкие коричневые зубы, и что-то хрипло забормотал. «Хороший сэр… Хорошо…» — разобрал я и понял, что он благодарит меня. Потом туземец достал из-под лохмотьев плоскую деревянную коробочку и протянул ее мне. Заметив мое недоумение, он заговорил громко и возбужденно, однако по-прежнему непонятно. Он показывал высохшей рукой на бухту, но, кроме множества кораблей, я ничего там не видел. В речи старика несколько раз прозвучало слово «Норфольк». Корабля с таким названием на рейде, по-моему, не было.
