Тайна Змеиной пещеры (Повесть) - Евтушенко Анатолий Григорьевич (читать лучшие читаемые книги .TXT) 📗
Под вышкой народу собралось — не сосчитать. И кого тут только не было? Даже со слободы и поселка прибежали. Детвора со всего села. А взрослых?! Дед Нырько — однорукий, что всем детям вывихи вправляет. У Антона рука вывихнулась — за ним вся улица бегала, пока не поймали. Нырько поставил — как там и была. Хрипченко — комбайнер, сосед Антона. Пересмешник такой — лучше на язык ему не попадайся. Пристал как-то: «И что это у тебя, Антон, в животе квакает, жаба или крокодил? Наверно, купался в лимане да воды с головастиками наглотался?» Антон прислушался, в самом деле квакает. Как ни послушает, все «ква» да «ква». А Хрипченко говорит: «Со мной такое было. Полез на вышку к аистам, на самом верху три раза через голову кувыркнулся, у лягушек головы позакружились, они и ну выпрыгивать в самый раз к аистам в гнездо. Еще и спасибо от аистов заработал. Вот и ты, Антон, сделай так же». Когда Антон подрос, он раскусил этого Хрипченко. Балагур и баламут он. И тетка Ивга тут была, колхозная доярка. И Улита тут, что рядом с вышкой живет.
Ребята протолкнулись в середину толпы и увидели распластавшегося на земле мертвого аистенка с продолговатым, как груша, брюшком.
Люди смотрели вверх и грозили всеми карами Афоньке, который сидел на вышке под самым гнездом и держал в руках живого аистенка.
Хрипченко подсадил Яшку Курмыка на перекладину — лестницу у земли пожарники нарочно разобрали — и дал ему в руки палку для разговора с Рыжим. Но Афонька крикнул сверху:
— Если кто полезет, еще одного аистенка сброшу!
Сколько ни пробовали уговорить его, слезай, мол, Афонька, положи детеныша в гнездо, он свое:
— Расходись по домам, тогда слезу.
Аисты кружили так низко, что слышен был шум их могучих крыльев. Жаль было глядеть, как они на лету, выгибая шеи, тянулись к гнезду, но, завидев в собственном доме разорителя, снова взмывали вверх.
Люди уступили и разошлись по домам. Каждый подумал: «Пусть его. Если не уговаривать и не грозить, скорее слезет». Под вышкой остались только Яшка да Антон. Афонька нужен был им позарез.
Ждать пришлось недолго. По деревянной опоре, натертой и отшлифованной до блеска дождями и ветром, спускаться одно удовольствие. Афонька спустился на землю со свистом и сразу же принял решительную позу. Но Антон и Яшка улыбались. Афоньке их улыбка почему-то не понравилась. Он ожидал драки, а тут вдруг встреча с улыбками. Что-то не так, решил он про себя и на всякий случай оглянулся: нет ли засады? Но засады никакой не было. Бояться было нечего, и Рыжий осмелел — с этими двумя он как-нибудь справится.
— Чего Очкарик? — подмигнул он Антону.
Антон давно привык к этой кличке. Очков он не носил, но его все равно дразнили, и виной тому были его огромные серые глаза, которые он унаследовал от отца.
— Ты, говорят, похвалялся со мной один на один сладить? Да? — наступал Афонька. — Тебе что, маму с папой не жалко? Плакать по тебе будут. — Зрачки у Афоньки расширились.
Яшка решил обратить внимание Рыжего на себя. Пусть не забывает, что двое — это не один.
— Это не Антон, это я говорил насчет того, что один на один… Но это я так… в шутку, понимаешь? Я же знаю, что ты, как дуб. Тебя даже не покачнуть.
Яшка по-свойски толкнул оскалившегося Афоньку слева, справа. Почувствовав, что тот совсем успокоился, расслабился, Яшка в следующее мгновение так двинул его, подставив ногу, что Рыжий свалился на землю, не успев моргнуть глазом.
Антон предложил Рыжему руку. Тот не принял ее.
— Ладно, Курмык, — сказал он, — удар за мной.
— Завтра — ауффидерзейн, до побачення, в Среднюю Азию. Давай лучше заключать мир: ты, я и Антон.
Рыжий залился смехом.
— Ой, уморил. На такой дружбе далеко не уедешь. Нет, ищите дурня не в нашей хате.
Антон и Яшка посмеялись вместе с Афонькой, а потом вдруг, перейдя на серьезный лад, предложили ему поехать копнить сено. Рассказали, как прошлую ночь старались, старались и зря. Все их копны ветер раскидал, как бык рогами. Председатель взбучку дал и сказал: если не сложите, никакого «кина» не будет.
— Помоги, Афонь, — Антон протянул к Афоньке руку и потрогал его за пуговицу. — Мы сегодня в ночь опять идем.
У Рыжего забегали зрачки. Не знал он, видно, как поступить: идти на дружбу или по-другому повернуть. Наконец решился.
— Сколько дадите?
— Десять копеек глотай сейчас, — Антон поскреб рукой в кармане и достал оттуда белую монетку, — а остальные десять — после. Идет?
— Не-е-е, — протянул Афонька и потер ладонью о ладонь. — Моя шея дороже стоит. Хомут у вас вон какой, на всю ночь.
Выразительно плюнув, он пошел с пригорка, не оглядываясь, мелкими шажками. Пересек пепелище, повернул в переулок и скрылся.
Антон побежал по следу, махнул Яшке рукой. В пыли остались четкие отпечатки Афонькиных ног. Антон приложил к следу ладошку.
— Чего ты тут нюхаешь? — спросил подошедший Яшка.
— Меряю лапу… Как думаешь, придет Афонька сегодня в луга?
— Кто знает, — прикинул Яшка, — когда Афонька дурак-дураком, а когда хитрый, змей. Схожи следы с теми, что на берегу были?
— Схожи. Все равно попадется, — уточнил Антон.
— Но брать Рыжего надо на месте, чтоб и пикнуть не успел. А теперь пошли искупаемся.
Яшка обнял Антона, и так, в обнимку, они зашагали к реке.
В полдень на купальне столько ребят собралось, что Самара закипела — точь-в-точь галушки из белой муки варятся. И всюду только и разговору об Афоньке и убитом им аистенке.
Яшка, купаясь, рассказывал всем, что завтра он уезжает в Киргизию, пойдет в горы. Ему все завидовали, и не меньше других — Антон. Дальше районного центра он еще не был. С цыганами, правда, был аж за Павлоградом, так это не в счет — за целый день он из кибитки ни разу не выглянул. Подумает, подумает Антон о Киргизии — сердце замирает. Далеко — неведомо, как далеко. Никому не известно, сколько километров. Люди там говорят не так, и одеты не так, и весь мир окрест совсем иной. Вот так додумается Антон до того, что сам себе перестанет верить. Выгонит все из головы — брехня. Ничего такого и быть не может. Все везде должно быть точнехонько, как на берегах Самары, а если не так, то все это неправда. Его родное село — самое главное на всем белом свете. Вот только, может, Петропавловка чуть больше, да еще, говорят, Москва, которую и за целый день не обойдешь.
Яшка много всяких небылиц про Киргизию рассказывал. Называл ручеек арыком, веревку — арканом, носил тюбетейку и повторял, что тюбетейку подарил ему старый охотник.
Пока купались, сговорили многих пойти в ночь складывать разбросанные копны. «Пошли с нами, — говорили Антон и Яшка, — сегодня в лугах непременно что-то случится».
Яшка обещал взять с собой самопал и зарядить его солью.
Дома Антон метнулся в кладовку, набрал из макитры бурячного квасу, мать им борщи заправляла, бросил в кружку щепотку соды — такая шипучка вышла — пьешь, и еще хочется! Схватил пампушку, смазанную тертым хреном и еще чем-то, на ходу отправил в рот. Мать остановила его, сказала: «Сядь за стол и пообедай по-людски». Но разве можно обедать по-людски, если в село, говорят, приехал фотограф? Около правления собирается весь колхозный актив — фотограф привез такую резолюцию, чтоб все активисты снялись на общую карточку.
Во дворе колхозной конторы у глухой стенки фотограф прикручивал к треноге желтый деревянный ящик со стеклянным глазом. «Фотоаппарат», — определил Антон.
За конторой отец и цыган Михайло распрягали лошадей. Антон кинулся помогать им.
— Говорил я тебе, председатель, дай поеду, соберу твоих активистов, — ворчал Михайло. — Нет, ты все сам. Вредный ты себе человек, председатель. Веретено в тебе вместо позвонка. Сгоришь в работе, и праху твоего не останется.
— Э, брось, Михайло, наговаривать. У нас в колхозе все так. За большой редкостью, кто в тени отсиживается.
— У тебя волос жидкий, тебе на солнце вредно жариться. Вон у меня, вишь, какая крыша, ее ни за что солнце не прошибет. — Михайло встряхнул своей кудрявой головой. Черные кольца волос заплясали на смуглом лбу.
