В просторном мире - Никулин Михаил Андреевич (книги онлайн полные версии txt) 📗
Даша, заслышав громкий разговор Ивана Никитича, вышла из вагончика и со ступенек громко спросила агронома:
— Алексей Михайлович, вы чем разгневали старика?
— Мы не ссоримся. В разговоре сличили старое с новым! — ответил агроном.
— Что же вышло?
— Вышло, Даша, что землю надо пахать глубже! Пойду проверить!
Агроном показал складной метр и, попрощавшись с Иваном Никитичем, торопливо ушел туда, где работали тракторы.
Когда солнце немного склонилось к западу, стадо было уже далеко от тракторного стана. На ребят рассказ старика произвел большое и странное впечатление.
С вершины пологого ската ребятам теперь ясно был виден пруд, вода которого в изогнутой впадине блестела синеватым стальным блеском. Они оглядывались на пруд, на осевшие красно-кирпичные стены постройки с ржавой железной крышей, с торчащей грушевидной колонкой на ней. И пруд и постройки лишний раз убеждали их, что старик не мог придумать этой страшной сказки… Но у сказки был странный конец. О нем-то и спросил Мишу Гаврик:
— Миша, но их же, наших-то, было, может, до десятка да еще косматый старик?.. А чужак — один…
Чувствовалось, что Гаврику был тесен его полушубок.
— Я и сам так думаю, — глядя в землю, ответил Миша.
— Тут бы всем колхозом на эту гадюку… Квелые собрались, — с огорчением — в голосе заметил Гаврик.
— Гаврик, а по-моему, у них не было вожатого.
— А Вахрамеев? — неуверенно спросил Гаврик.
— Нет, негож. Хоть он и хороший старик, а вину за собой признал!
— А косматый вовсе нетвердый. Скорей за штаны! — передернул плечом Гаврик.
Миша еще раз оглянулся на пруд, и он показался ему затерянной в степи саблей.
— Гаврик, Буденный тогда, должно быть, маленький был… Может, как ваша Нюська.
Гаврика такое сравнение вполне убедило, потому что с Нюськи многого не спросишь.
Оба замолчали и погнали коров побыстрей за дедом.
Как ни старательно увязывали порожнее ведро между рогами, но оно гулко бубнило, когда корова опускала морду, чтобы на ходу сорвать пучок травы. К нежному позваниванию колокольчика примешивался несуразный, пугающий телят звук, да и сама корова казалась телятам страшной, и они, подходя к ней, то принюхивались, то шарахались в сторону. Создавалась толкотня, нарушалось непринужденное течение маленького стада. В хвосте стада не замедлил появиться Иван Никитич. Он быстро кусал сухие, сморщенные губы и так же быстро переводил зоркий взгляд с коровы на ребят.
— Стало быть, вы красивое не любите? — внезапно спросил он.
— Это вы про ведро? — догадался Миша.
— А то про что же? Корова по всем статьям хороша, а над ней такое надругательство… Не видите, что за ералаш у нее на голове?.. Спрашивается, за какой проступок наказана?
— Дедушка, вы же сами велели, сами помогали привязывать, — сказал Гаврик.
— Сам, сам! Сам — тот, у кого голова, а не борода!
— У вас же нету бороды.
— Значит, по обеим статьям не вышел.
Старик засмеялся. Он был почему-то особенно хорошо настроен и все искал случая поговорить о красоте.
На пути попалось раннее озимое поле. Оно было ровное и зеленое, как живой изумруд. Обходя его, ребята упустили двух коров.
— Нет-нет, еще не дано вам понимать красоту. Не научитесь, — скучно мне будет помирать. Вы ж только поглядите: ширина, что море, ряды — натянутые шнуры… Глаза невольно смеются… А кто сделал их? Люди! Колхозницы! Теперь на тракторе — платок, на сеялке — тоже платок. И руки у них, как у Дарьи, чугунные, шершавые, а ловкие какие!.. Как же можно пустить скотину на это загляденье?
Старик говорил громко. Он не ругался, а просто высказывал чувства, волновавшие его сердце, и ребятам нравилась эта чистосердечная откровенность, так глубоко западающая в душу. Они угрожающе кричали «гей-гей!» и отгоняли коров от края озимого поля, как от крутого обрыва.
Замечая это, старик отрывисто поддакивал:
— Да-да! Так-так!
Когда миновали озимь и ребята облегченно вздохнули, старик сказал мягче и спокойнее, что оба они заслуживают похвалы и что теперь можно поговорить о том, о чем говорят между делом скуки ради.
— Сделал хорошее дело, и на душе легче, как вон у тех людей.
Старик указал головой вдаль и в вышину.
В небе, покрапленном мелкими рыжими облачками, как веснушками, гуляли две дымчато-белые птицы. Накреняя крылья, они стремительным полетом на синеве простора рисовали большой угол. Секундами казалось, что они сталкивались и от страшного удара друг о друга взрывались, ослепляя глаза брызгами хрустальной пыли. Но это вспыхивало на солнце их дымчато-белое оперение, а сами птицы в следующее мгновение были уже далеко одна от другой и, охватывая растянутым кольцом добрую треть неба, снова шли навстречу.
— Что они делают? — не отрываясь от птиц, спросил Гаврик.
— Кто его знает… Нет, знаю, — спохватился старик: — они пробуют силу.
— Они скоро полетят на юг? — спросил Миша.
— За моря… За наши, а потом за чужие.
Иван Никитич поправил Гаврика:
— Луни — птицы. Они через все моря без паспорта. Доживете, что и люди будут так через границы… А только сложа руки этого не дождешься… Смотри, смотри! — с жадной заинтересованностью заволновался старик. — Луни пошли на ветер! А он их вверх, вверх!
— Красота! — переводя дыхание, заметил Гаврик, но ему не понятно, почему старик сказал, что птицы шли сейчас на ветер, если над землей ветер тянул совсем с противоположной стороны, и он спросил об этом.
— Вон и по рябым облакам видно, откуда течение. Сердце у тебя, Гаврюша, с пылом. Это хорошо, а думать не любишь. Нос часто будешь разбивать, мозоли натирать.
— Дедушка, а нога уже не болит!
— И нечего ей болеть, потому что главному она помеха. Луни, Гаврик, тоже не сразу научились так летать… Вы вот подумайте, как с коровы снять наказание.
Он хлопнул Гаврика по плечу и, заметив, что красно-бурая, позванивая колокольчиком, отклонялась в сторону от неглубокой котловины, где в редкой предвечерней дымке виднелись хаты ближнего села, пошел в голову стада.
Стадо на заходе солнца остановилось на окраине небольшого села. Через проселочную дорогу виднелось картофельное поле, пестревшее платками. Женщины понукали волов, женщины шли за плугом, и женщины собирали в ведра, в корзины желтевший на бороздах картофель. И в довершение — две женщины сидели на дрогах, в которых впряжены были сытые, хорошо вычищенные кони.
— Куда ни глянь — все юбки да платки, — весело засмеялся Иван Никитич. — Кучер, и тот в юбке. А другая, что рядом, видать, начальник.
— Маленькая, как девчонка, — сомневаясь в догадке старика, проговорил Гаврик.
— Спиной сидит, не угадаешь, — заметил Миша.
— Можно проверить. Кони веселые, ездят налегке, — сказал старик и хотел было итти к дороге.
— Пелагея Васильевна, люди-то, должно, до вас! — раздался женский голос с картофельного поля, и та маленькая, что сидела рядом с кучером, оглянулась, рукой показала кучеру, что надо подъехать.
— Можно бы и пешочком, а лошадей понапрасну не крутить, — недоброжелательно отозвался старик.
Ребята сразу насторожились и, веря в безупречность мнений Ивана Никитича, уже заранее решили, что лучше будет, если они хоть немного отойдут в сторону, и они отошли. Из-за коров они теперь видели только лицо Пелагеи Васильевны, которая, к новому огорчению ребят, не сошла о дрог, а поманила к себе Ивана Никитича.
— Очень важная, — заметил Гаврик.
Помня, что с первого взгляда секретарь Целинского райкома показался неприветливым, и непонятным, Миша решил быть осторожным:
— Гаврик, а может, хворает? Под платком, вишь, сколько седых… и лицо худенькое.
К голосу, к словам Пелагеи Васильевны ребята не могли придраться: она разговаривала со стариком тихо, изредка покачивая головой… Но вот она заметила идущего стороной от села к картофельному полю старичка, выбритого, с подстриженными усами, в белых валенках, и окликнула его:
