Пуговица, или серебряные часы с ключиком - Вельм Альфред (читать книги полностью без сокращений TXT) 📗
— Мишка, я только немного пройдусь по деревне…
Начал он, конечно, с Бернико.
— А, это ты, Товарищ! Опять пришел?
Генрих важно ходит по двору, заглядывая во все уголки и хорошо понимая, что это тревожит хозяина.
— Ну, так вот, Бернико, я думать — ты еще немного феодалист, ферштеэн?
— Товарищ!
— Нет, я правда так думать.
— Никогда в жизни, Товарищ!
— Сколько пахотной земли ты иметь, Бернико?
— Зачем вы так, Товарищ! У меня же не помещичье имение!
— Ну, говори, говори, сколько земли?
— И ста восьмидесяти моргенов не будет, — отвечает наконец хозяин, — да и то, если считать и лес и болото.
— Ты говорить — сто восемьдесят? — повторяет Генрих, поглядывая на ворота скотника, будто ища там что-то. — Откуда столько земли?
— Откуда? Да она вроде всегда наша была, Товарищ. — Хозяин, очевидно, не понимает, куда клонит мальчишка, но на всякий случай решает не говорить ничего такого, что могло бы его разозлить. Он присаживается на тачку и обстоятельно вытирает шею платком.
«Здоровый шрам какой!» — подумал Генрих, и ему сразу захотелось узнать, отчего он.
— Ладно. Если ты не феодалист, тогда скажи, где у тебя красный флаг?
— Флаг? Ты считаешь… Ну конечно, Товарищ… Сейчас бабам скажу, они мигом… Какой величины флаг-то?
Мальчик вытянулся во весь рост и привстал на цыпочки, затем поднял высоко руку, пытаясь изобразить величину флага.
— Я скоро вернусь, — говорит он, — через полчаса, и чтоб флаг висел!
Генрих ходит по дворам, заглядывает на кухни, агитирует, не жалея громких слов, а то и решительно приказывает:
— Немедля вывесить красный флаг!
— Сыночек мой, да где мне красное полотно-то взять?
— Тебе, матушка Грипш, можно маленький флаг вывесить. Понимаешь, если ты не вывесишь флаг, все подумают: ты против коммунизма.
— Боже упаси! Вы ж мне при раздаче сколько мяса отрезали!
— Завтра тебе печенку оставим.
— Всю печенку?
— Я Мишке скажу, чтоб тебе всю оставил.
Старушка вспомнила, что в комоде у нее лежит красный наперник. Из него-то она и сошьет флаг.
— Понимаешь, матушка Грипш, ты можешь маленький флаг вывесить. Маленький. Понимаешь?
Прошло немного времени, а Генрих уже шагает через небольшой палисадник. Нервы его напряжены до предела, как всегда, когда он проходит здесь.
Он войдет, думает он, и строго скажет: «Ну, Раутенберг…»
Затем он степенно скрутит себе цигарку и снова скажет: «Ну, Раутенберг…» Ему очень хочется поставить себя выше этого хозяина, сделать вид, будто у него нет ни малейшего желания вообще разговаривать с ним, как будто хозяин Раутенберг — полное ничтожество, мышь, которую ничего не стоит раздавить сапогом… Он войдет и скажет…
Он вошел в прихожую, постучал в дубовую дверь. Подождал. Постучал еще. Потом тихо отошел от двери, спустился по ступенькам вниз, обошел жилой дом, все еще горя желанием строго и без всяких околичностей потребовать, чтобы хозяин без промедлений вывесил красный флаг… Он произнесет это коротко и четко, как приказ. Но тут он на веранде увидел самого хозяина — Раутенберга.
— Добрый день, господин Раутенберг.
Худощавый человек обернулся и вопросительно посмотрел на мальчика в красноармейской фуражке.
— Выкладывай, что у тебя на душе!
— Понимаете, господин Раутенберг, все в деревне уже…
— Ты ел сегодня что-нибудь? — спросил хозяин.
Он медленно поднялся, поздоровался с гостем и, потихоньку подпихивая его, стал направлять в сторону кухни.
— Спасибо, господин Раутенберг. Мы только что рыбу ели. Понимаете, все в деревне уже…
Они сели за длинный кухонный стол.
— Но стакан молока-то ты выпьешь со мной?
— Разве что один стаканчик, господин Раутенберг.
Хозяин снял соломенную шляпу и положил ее на чисто выбеленный стол. Мальчик тоже снял фуражку и положил ее рядом со шляпой.
— Альвина! — крикнул хозяин. — Принеси-ка нам по стакану молока!
Они сидели и беседовали о породе леггорнов, о полководце Ганнибале и о сирени, которая вот-вот должна расцвести…
— Я тоже считаю, что сирень в этом году богато будет цвести, господин Раутенберг.
Где-то в глубине дома медленно тикали часы.
Они выпили уже по три стакана ледяного молока, а мальчик все не решался перевести разговор на красный флаг. Недовольный собой, он сидел будто приклеенный здесь, на кухне, не в силах оторваться от проклятых леггорнов.
— До некоторой степени, — заметил хозяин, — это non plus ultra[Нет ничего лучше (лат.).] среди пород подобных пернатых. — И он откинулся на спинку стула.
Мальчик вновь поспешил выразить свое согласие.
— Ты можешь сравнить их с любой породой — и с брамами, и с лангшанами, и с голландскими белоголовыми, — ни одна из этих пород не выдерживает сравнения с леггорнами!
— А меня спросить, господин Раутенберг, я бы всем им головы поотрубал и оставил бы одних леггорнов.
Они прихлебнули молока и откинулись назад. Важными в их разговоре были не только слова, но и возникавшие время от времени паузы. Даже их нельзя было прервать.
На кухню зашел Отвин. Тихо так вошел, хозяин даже не заметил. А Генрих сразу увидел, с какой тоской Отвин смотрит на них, и подумал: «Не будь этих уродливых зубов и такой страшной головы да еще белых ресниц…» Тут хозяин заметил своего сына и почти добродушно, но вместе с тем и немного раздраженно сказал:
— А, это ты, червяк!
Отвин покачал огромной головой, и Генрих подумал, как, должно быть, ему хочется сейчас сесть с ними рядом за стол.
— Вот что, давай-ка уходи подобру-поздорову, червяк! — сказал хозяин.
Генрих не испытывал особого сочувствия к Отвину, но его трогала тоска, светившаяся в его глазах. Он думал: «Не будь у него этих кривых зубов да этой башки… Ну, а все-таки нечего ему сюда лезть, поделом ему…»
Беседа с хозяином Раутенбергом продолжалась.
— Ты что-то здесь говорил о красном флаге?
— До некоторой степени, — отвечал Генрих, недовольный тем, что по-другому у него не получается, — до некоторой степени, потому как они все в деревне вывесили красные флаги…
Вместе с хозяином они миновали прихожую. Раутенберг заявил, что тоже вывесит красный флаг.
Когда Генрих возвращался, на всех домах уже висели красные флаги. Он широко шагал по деревенской улице и насвистывал мотив русской песенки, сдержанно отвечая на ласковые приветствия встречных жителей.
— Хорошо, хорошо, фрау Сагорайт!
А фрау Сагорайт, высунувшись из окна пасторского дома, показывала на красный флаг, висевший рядом.
— Хорошо, хорошо, фрау Сагорайт.
Самый большой флаг, оказывается, вывесил толстяк Бернико.
Но вот на одном домике флага не было. Так он и знал!
Ударом ноги Генрих открыл дверь. На кухне оказалась только жена хозяина. Она держала на руках ребенка — тот отказывался есть кашу.
— Да нет, мне надо хозяина, Матуллу, — сказал Генрих.
Женщина улыбалась малышу. Голова у нее была повязана платком, и чем-то она напомнила Генриху фрау Кирш. Тихим и приятным голосом она ответила Генриху, когда он спросил:
— Хозяин в поле поехал?
— Нет, на скотном он, — и пригласила Генриха к столу. — Откуда ты родом? — спросила она.
— Нет у меня сейчас времени на рассказы, фрау Матулла.
Генрих вышел, пересек двор, а когда заглянул в конюшню, то прямо с порога крикнул:
— Эй, Матулла! Ты фашист, да?
Хозяин поил лошадей. Потом насыпал резаной соломы в ясли.
Генриха злило, что хозяин так спокоен и словно бы не слышит его.
— Я всё осмотрел — нет красного флага у Матуллы.
Он отступил на шаг, дав хозяину пройти к ящику с кормом.
— Фашист и есть!
Неожиданно повернувшись, хозяин схватил Генриха за куртку.
— Попробуй повтори! — Он подтащил мальчишку близко к себе, и Генрих вдруг почувствовал, как дрожат его руки от великого гнева.
Внезапно он очутился на дворе — хозяин просто-напросто вышвырнул его вон.
