Утро Московии - Лебедев Василий Алексеевич (читаем бесплатно книги полностью .TXT) 📗

За грех всего православного христианства Московское государство от польских и литовских людей и от воров разорилось и запустело, а подати всякие берут с иных по писцовым книгам, а с иных по дозорным [91], иным тяжело, а другим легко. Дозорщики, коих после московского разоренья посылали по городам, дозирали и писали за иными по дружбе легко, а за другими по недружбе тяжело, и от того Московского государства всяким людям скорбь конечная. Из замосковных и из других заукрайных городов посадские люди многие, льготя себе, чтоб в городах податей никаких не платить, приехали на Москву и другие города, да и живут здесь у родни и друзей. Из иных заукрайных разоренных городов посадские и всякие люди бьют челом, чтоб им для разоренья во всяких податях дали льготы. А иные посадские и уездные люди заложились в закладчики за бояр и за всяких людей и податей никаких вместе со своей братьей, с посадскими и уездными людьми, не платят, а живут себе в покое. Другие многие люди бьют челом на бояр и всяких чинов людей, жалуются на насильство и обиды, просят, чтоб их от сильных людей оборонить.

Великий государь с отцом своим, со всем освященным собором, с боярами, окольничими, думными и со всеми людьми Московского государства, учиня собор, о всех статьях говорили, как бы это исправить и землю устроить, и, усоветовавши, приговорили. Которые города от литовских людей и от черкес были в разоренье, в те города послать дозорщиков добрых, приведя к крестному целованию, дав им полный наказ, чтоб они писали и дозирали все города вправду, без посулов. А которых украйных городов посадские люди живут в Москве и по другим городам, тех, сыскивая, отсылать в те города, где они прежде жили, и льготы им дать, смотря по разоренью. А которые посадские и уездные люди заложились за митрополитов и за все духовенство, за монастыри, за бояр и за всяких чинов людей, тем закладчикам всем быть там, где прежде были, а на тех людей, за которыми они жили, доправить наши всякие подати за прошлые годы.

На сильных людей во всяких обидах мы велели сыскивать и указ по сыску делать боярам своим, князю Ивану Борисовичу Черкасскому и князю Даниле Ивановичу Мезецкому со товарищи, а из всех городов, для ведомости и устроения, указали мы взять в Москву из каждого города из духовных людей по человеку, да из дворян и детей боярских по два человека добрых и разумных, да по два человека посадских людей, которые бы умели рассказать обиды, насильства и разоренья и чем Московскому государству полниться, ратных людей пожаловать и устроить Московское государство так, чтоб пришли все в достоинство…»

– Шапку сними, нехристь! – вдруг рявкнул воевода на кого-то из подошедших в заднем ряду, у самой ограды.

Для Онисима это было кстати. Он передохнул, пошевелил одеревеневшим от сухости языком и продолжал после воеводского тычка в бок:

– «Известились мы, что в городах воеводы и приказные люди наши всякие дела делают не по нашему указу, монастырям, служилым, посадским, уездным, проезжим всяким людям чинят насильства, убытки и продажи великие, посулы, поминки [92] и кормы берут многие. Великий государь, посоветовавшись с отцом своим, приговорил с боярами. Послать в города к воеводам и приказным людям наши грамоты, чтобы они насильств и продаж не делали, посулов, поминков и кормов не брали, лошадей, платьев и товаров, кроме съестного, не покупали денщикам, детям боярским – стрельцам и козакам, пушкарям и затинщикам [93], из посадов и слобод водовозам и всяким деловым людям хлеб молоть, толочь, печь и никакого изделия делать на себя во дворе, в посадах и слободах не велели, городскими и уездными людьми пашен не пахали и сена не косили. А если в которых городах воеводы станут делать не по нашему указу и будут на них челобитчики, то мы велели взять на них все вдвое, да им же быть от нас в великой опале. Так вы бы, архимандриты, игумены и весь священный чин, дворяне, дети боярские, старосты и целовальники, посадские и уездные всякие люди, воеводам и приказным людям посулов, поминков и кормов с посадов и уездов не давали, лошадей, всякой животины и товаров, кроме съестного, им не продавали. А если станете воеводам и прочим начальным людям посулы и поминки давать и про то сыщется, то все убытки велим на вас доправить вдвое, да вам же от нас быть в великой опале».

Онисим окончил чтение.

– Онисим! Посул верни! – над притихшей толпой раздался голос Чагина.

Больше не было никаких звуков, кроме веселого грачиного грая. Но вот колыхнулась толпа, разбуженная этим криком, и десятки, сотни голосов, сначала различимых, а потом слившихся в сплошной рев, оглушили стоявших на паперти:

– Посул верни!

– Государь на нас вдвое доправит!

– В листах про то писано!

– Истинно, доправит!

– Посул, Онисим!

– Посу-у-у-л!..

Онисим попятился к дверям церкви, вмялся между архимандритом и игуменом, только полыхнули их золоченые ризы и скрыли пригнувшегося Онисима.

– Не уйдешь! – совсем близко у паперти раздался снова голос Чагина, низкий, угрожающий голос.

Воевода тряхнул рыжей бородой, вскинул руку, как в походе перед войском, и зычно, надрывая голос, прокричал:

– Эй, народ! А ну разбредайтесь в домы свои! Не рвите глотки, аки бараны! Разбредайся, говорят вам добром!

И от окрика этого, за которым послышался и щелк кнута, и глухой стук палок у правёжного столба, на монастырском дворе на какой-то миг вновь установилась тяжелая, острожная тишь, а потом – только топот ног, шепотной недобрый ропот да затравленные взгляды по-над плечами назад.

«Не к добру такое…» – со страхом подумал Онисим.

Глава 12

Шумила сразу уловил это необычное волнение. Оно передалось, а точнее – родилось вместе с гулом людских голосов в этом знакомом тяжелом духе толпы. «Куда Андрей запропастился? Я видел его с Чагиным…» – думал он, высматривая в пестрой россыпи голов черную голову Чагина и уже по ней надеясь найти низкорослого Андрея Ломова. Но не так-то легко высмотреть нужного человека, когда все мельтешит [94] перед глазами, да и самого Шумилу толкали со всех сторон, отвлекая вновь поднявшимися выкриками:

– О как!

– Есть у нас заступник – государь сам батюшко!

Мельтешить – надоедливо мелькать, суетиться.

– Ноне, стал быть, за посулы с нас всех их кнутом бити повелит!

– Тихо вы, ироды! Робенка задавили!

Шумила пробился к сторожке у входа в монастырскую ограду, нашел в заборе дыру и вышел на улицу. Народу здесь было меньше. Он остановился, перевязал пояс на однорядке, выколотил об колено шапку, упавшую в толпе и потоптанную. «Надо бы домой заглянуть, старику поведать», – вспомнил он свое обещание, но сначала все же прошел переулком к набережной посмотреть Андрея. Какое-то предчувствие, что нынешний воскресный день не кончится добром, сосало ему сердце.

На набережной вмиг открылись все ряды – и свои и фряжские. Взволнованные толпы и продавцы торговались рьяно, широко, стараясь наверстать упущенное утром. Развеселился даже убитый горем иноземный купец, тосковавший над ненужными ныне изразцовыми плитками. Он занизил слегка цену, и плитка пошла в это воскресенье. Брали ее не от надобности – от сердоболия человеческого, поскольку пчёлкинская плитка была и дешевле, и лучше, и родней: рисунки и цветы на ней все были свои, устюжские, а о словах и говорить не приходилось. Шумила осмотрел иноземную плитку, потом прошел до пчёлкинского прилавка, взял одну, синюю, и поверх каймы прочел: «Спине теплынь – душе светлынь». А в середине плитки сидела на камне девица, искусно изображенная, но в более светлом тоне. В руке девица держала цветы.

– Пчёлкин! – окликнул Шумила. – А это кто так вырисовал? Уж не ты ли сам?

– Не-е! Сын балуется, вот он!

Пчёлкин с гордостью положил руку на хрупкую спину подростка. Тот поднял полусонные, отрешенные от всего мира глаза, посмотрел сквозь Шумилу.