Письмо на желтую подводную лодку(Детские истории о Тиллиме Папалексиеве) - Корнев Владимир Григорьевич
На сенокосе, как всегда, было много интересного: цветы луговые, кузнечики, бабочки и стрекозы, ледяная и вкусная-превкусная вода из ключика на краю покоса; был даже уж, которого чуть не разрубили косой, приняв поначалу за ядовитую гадюку; были и кусачие, жалящие до крови слепни. Тиллим с трудом дотерпел до конца работы: ждал главного — как вернется домой и вместе с домашними будет лечить диковинную ворону. Даже имя пытался ей придумать обратной дорогой, но в кружащуюся от луговых ароматов голову ничего не приходило, да и вороньих имен Тиллиша не знал. Взрослые только посмеивались: «Ворона — она и есть ворона» — или отмахивались: «Не мешай, птицевод!» Им было не до того, чтобы вороне с крыльями разного цвета имя подбирать, и вообще — у взрослых всегда имеются дела куда серьезнее.
То, что все увидели, когда вошли из сеней в жилье, трудно описать словами (здесь нужна была кисть художника): по дому, как говорят в народе, мамай прошел. Всюду виднелись следы погрома, разгула необузданной стихии: посуда со стола сброшена и разбилась, вилки-ложки — под столом, всякие мелочи — бумажки, тряпицы — раскиданы по комнате, под ногами хрустит — солонка с сахарницей тоже лежат на полу, крупы рассыпаны; досталось и цветочным горшкам: герань со столетником, растерзанные, вперемешку с землей и глиняными черепками валялись у подоконников. Настоящий кавардак творился и на печке. Были исклеваны-изорваны даже пестрые занавески и одеяла, из которых клочьями торчала вата. Баба Маня сразу запричитала, поминая недобрым словом того, кто все это натворил. Ленивая Кисуля на такое была неспособна, да она и гуляла где-то уже вторые сутки. Было совершенно ясно — в запертом доме набезобразить могла только Тиллимова воронушка, но даже старшие удивились: как, раненная, она могла учинить такой разор? Причем самой-то черно-белой безобразницы было не видать. Решили, что ее насмерть придавило каким-нибудь ею же уроненным тяжелым предметом.
«Как еще утюги чугунные не раскидала, хулиганка…» — всхлипнула бедная баба Маня.
Тиллиша же испугался за глупую ворону, боясь, что ее найдут раньше него и строго накажут; стал ползать по дому, заглядывая в разные углы, куда дурашка могла бы забиться. Наконец спасенная Тиллимом птица нашлась, но мальчуган не обрадовался, а горько заплакал: его воронушка лежала на сундуке лапками кверху, черно-белые крылья были аккуратно сложены, глазки помутнели, и клюв был плотно закрыт — в общем, безо всяких признаков жизни. Малыш бережно взял ее, не позволяя никому прикасаться к погибшей птичке, и, продолжая плакать, спрыснул водой из рукомойника — вдруг оживет? Но воронушка оживать и не думала. Как Тиллиша тогда ни протестовал, бабушка заставила любимого внучка вынести ее на улицу и оставить где-нибудь на мусорке — пускай кошки подберут, однако тот задумал на закате тайно похоронить бедняжку.
Баба Маня кое-как прибралась в доме и, вздыхая, взялась готовить обед. После обеда (внучек в тот день есть отказался в знак траура по птице) в дом заглянула соседка — обменяться деревенскими новостями. Когда же она увидела еще остававшиеся следы хулиганского разбоя и узнала, что к чему, то тут же закачала головой — дескать, понятно все и вовсе не удивительно. Оказывается, эту ворону с крыльями разного цвета в деревне уже знали: соседи приютили раненую по доброте душевной несколько дней назад и тоже куда-то отлучились, а та устроила им такой «обыск», что до сих пор золотые сережки и колечко обручальное найти не могут — запрятала в какой-нибудь свой тайник.
«Вороны все хитрющие. А эта — двухцветная — так особенно, — уверяла соседка. — Думаете, она кем побитая, больная? Как бы не так! И дохлой точно притворилась — сейчас опять кого-нибудь разжалобить да обмануть норовит».
Мальчик слушал это открыв рот, а потом побежал за огороды посмотреть, на месте ли мертвая ворона. Искал, искал, да без толку — птицы и след простыл, точно улетела! Тиллиму запомнилось, как он тогда обрадовался, подумав: «Пусть она такая проказница, зато живая».
Раньше казалось, будто все это было вчера, а теперь, делясь иногда с кем-нибудь воспоминаниями детства, взрослый Тиллим с грустью понимал, что нет уже бабы Мани, и дома того нет, в общем, многое вокруг изменилось и немало лет уж прошло. И смысл в этом поучительном случае виделся уже другой: точно было Тиллиму в те ранние годы предупреждение на всю жизнь. Сколько потом таких «раненых ворон» он встретил, только уже в человеческом облике. Бывает, люди пожалуются тебе на жизнь, на свои беды и несчастья, помощи попросят. Поверишь им, примешь их рассказы близко к сердцу, поможешь чем-нибудь, а то и на ночлег оставишь и пригреешь. Они твоей помощью воспользуются, войдут в доверие, а через какое-то время такую гадость или подлость сделают, что даже видеть их не хочется. Но чаще они и сами тут же исчезают из твоей жизни — им бы найти, кого еще обмануть, разжалобить, где повыгоднее устроиться, пригреться…
И представлялась Тиллиму уже не двухцветная ворона, а совсем другое — домашнее животное с пятаком вместо носа, тучное и прожорливое. Не зря отзываются о нем в народе: «Посади свинью за стол, а она и ноги на стол».
Да, слишком часто попадаются среди ближних не «соловьи» с чистой душой, а именно коварные «вороны». Но раз уж есть такие на свете, пускай себе живут. Конечно, «соловьями» они не становятся и «пению» их учить бесполезно, но как знать — вдруг да и проснется в них когда-нибудь человеческая совесть? Ведь есть же птица ворон: кажется, разница с бесстыжей хулиганкой только в ударении да в роде, зато благородной мудростью на весь мир славится.
БУЛОЧКА И ТРИ ПОМИДОРКИ
Оля Штукарь была моей первой школьной любовью. Штукарь — не прозвище, не кличка, как можно подумать (да и разве пришло бы мне в голову оскорблять любовь кличкой?), просто у нее была такая фамилия. Редкая, конечно, тут не поспоришь. И писаной красавицей ее вряд ли можно было назвать, — пухленькая, со светлыми кудряшками, она походила на слегка перекормленного ангелочка с открытки (так и хочется написать — с рождественской, но такие открытки я увидел гораздо позже), однако никакая другая девочка не производила на меня тогда впечатления, сравнимого с ангельским очарованием. «Оля» — это имя мысленно и вслух я повторял, пробуждаясь и засыпая, утром и вечером, как молитву или заклинание. А в классе ее прозвали Булочка-Помидорчик. Когда на уроках математики она задумывалась над задачкой, кто-нибудь с первого ряда парт (только не я!) всегда спрашивал ее с шутовской серьезностью шепотом заговорщика: «А если бы в сумочке была булочка и три помидорки?»
Она терялась, краснела, как пион, отчего становилась еще прекрасней.
Не позволяя себе подшучивать над Олей, я, наоборот, даже посвятил ей стихи (сочинять в рифму я начал еще до школы). Мне они показались очень звучными (не хуже, чем у самого Пушкина!) и красивыми, как сама моя одноклассница. До сих пор помню их слово в слово:
Эти стихи я прочел моей музе лично, с выражением, специально дождавшись, когда все, кроме нас, вырвались на переменку после какого-то скучного урока, и был безмерно удивлен, получив вместо восхищенной благодарности и признательной благосклонности со всего маху по голове учебником «Родной речи». Сам удар я еще пережил, но, оказалось, Оля была всерьез расстроена тем, что в своем пламенном послании я назвал ее толстой. В общем, хотел восхитить, а вышло, что обидел, и от этого сам расстроился еще больше. Странные они, эти девчонки! Думают, раз толстушка, то обязательно некрасивая…
