Гюрги-Дюрги-Дюк - Ширяева Галина Даниловна (мир книг .txt) 📗
Юлька ответила на письмо сама - точно так же, как обычно отвечала мать, даже зачем-то подделываясь под ее почерк: "Здравствуйте, уважаемый Георгий Александрович. У нас все по-старому, все хорошо, даже и писать-то не о чем. В этом году приехать не сможем. Спасибо за приглашение. Всего вам хорошего. Ю. Витанович".
Подписалась она солидно, размашисто, даже как-то по-хозяйски. Словно хотела подчеркнуть, что фамилия Витанович - ее личная собственность и ни один человек в мире не имеет больше прав на эту редкостную и красивую фамилию...
В тот самый вечер, когда Юлька влипла в историю, она вовсе и не собиралась вспоминать про то дедово письмо. Получилось все неожиданно и нелепо. После того как Юльку спросили в раздумье: "Ну, куда ты можешь поехать?", а Юлька в свою очередь спросила вызывающе: "А разве мне уже некуда уехать?" - мать резко подняла голову и посмотрела на Юльку так, что та сразу уловила в ее взгляде тревогу. Конечно же, тревога эта появилась из-за слова "уехать"! Оно было каким-то окончательным, и исправить его на другое, как в школьном сочинении, было трудно. Надо было что-то срочно придумывать!
- Ты знаешь, а ведь этот дед мне опять прислал письмо, - произнесла Юлька медленно, почти нараспев, чтобы выиграть время и придумать, как и чем успокоить мать. - И ты знаешь, я ему ответила...
- ...что ты приедешь?
Это получилось так неожиданно и невероятно, что у Юльки зашумело в ушах, словно она подставила голову под душ. Юлька даже на несколько секунд оглохла. У нее и в мыслях не было связывать их разговор о поездке - с дедом!
- Ага, - глупо сказала Юлька, хватая ртом воздух и почти не слыша своего голоса. - Ага.
Самое удачное на свете слово это проклятущее "ага"! На нем никогда не споткнешься!
- Так, - произнесла мать обиженным и растерянным голосом, - никак не ожидала от тебя, что ты будешь вести какую-то тайную переписку.
Именно в этот момент Юльке надо было отступить и признаться, что она сказала это проклятое "ага" от растерянности, просто так, потому что "н-никакого другого п-подходящего слова не п-подвернулось..." Но упрямая Юлька никогда не делала сразу то, что ей положено было сделать. Она не отступила, полезла еще дальше в наступление, конец которого ей не сулил ничего хорошего...
- Если разобраться, - сказала Юлька, - т-то в-ведь это он с т-тобой в ссоре, а со м-мной ведь он не ссорился.
- Да, - сказала мать все тем же обиженным голосом, словно это Юлька ее предавала, а не она предавала Юльку, - ты здесь ни при чем.
- Я ни при чем, - снова подтвердила Юлька.
- Вот и прекрасно. Вот и договорились. Вот и поезжай.
Вот и все! Вот так все и кончилось! Вот и влипла!
Деда Юлька почти не помнила. От далеких коротких встреч с ним еще при жизни отца и после, когда он приезжал к ним и сидел за пустым столом, у нее не осталось в памяти почти ничего. Юльке больше запомнился город, в котором дед жил и куда отец возил ее совсем маленькой девочкой. Город был зеленый, красивый. В нем - большие дома под голубым небом и прозрачная солнечная пыль на улицах, пробивающаяся на тротуар сквозь зеленую листву огромных деревьев. Все как в любимой Юлькиной песне о городе, похожем на сон. Юлька любила петь эту песню, но все-таки больше она любила петь те отцовские, уже никогда не слышанные ею потом песни. Это были песни его детства, и Юльке было непонятно, почему так легко ушли они от людей. Может быть, потому, что люди легко расстаются с детством? Наверно, это так. Вот и Юлька рассталась с ним легко. Оно цеплялось за нее, как в походе надоедливые колючки цепляются за подол и за чулки, но Юлька отцепляла его от себя безболезненно. И уж не думала она, конечно, что когда-нибудь ей придется вернуться назад, к тому, что осталось в ее детстве навсегда. Ей казалось так - дед остался навсегда в ее детстве, ему нечего было делать во взрослой Юлькиной жизни, ведь он был врагом ее матери. Он был отделен от них крепкой, вечной стеной. Он построил эту стену сам. Давно. Когда Юльки еще не было на свете. Правда, потом, когда родилась Юлька, они помирились и отец даже возил дочь к деду, но ни мать, ни Юлька ему все равно ничего не простили. А после смерти отца их вообще больше уже ничего с дедом не связывало, кроме дедовых писем с заискивающими предложениями приехать к нему погостить и редкостной фамилии Витанович, которую он все-таки носил тоже... А подлизывается он к ним теперь потому, что остался один!
- Ты что, на Северный полюс, что ли, собралась? - весело спросила мать сразу же, как только вошла в комнату и увидела забитый вещами чемодан. - Зачем же так много?
- А пусть не думает, что мы бедные родственники, - сказала Юлька и запихала в чемодан еще и осенние полусапожки.
- Ну, а сапожки-то зачем?
- А может, там грязь непролазная!
Она произнесла это с величайшим презрением, бессовестно предавая свой сказочный город из детства, а мать никак не отозвалась на это предательство, тем самым тоже предавая город своего детства, в котором теперь не хотела жить из-за деда. Она молча отошла от Юльки и зачем-то стала смахивать ладонью пыль с буфета. А Юлька еще утром смахнула с него пыль. И с пепельницы тоже. Или мать забыла о том, что Юлька давно уже не боится этой пепельницы, похожей на мертвую голову старого гнома, от которой когда-то в страхе шарахалась?
И вообще, почему это в детстве все кажется таинственным и немного страшным? Любая пустяковая вещь. Стол, например. Вырастаешь - и узнаешь, что это стол, и ничего больше. А в детстве он кажется таинственным и странным, его резные ножки похожи на лапы сказочного существа, его поверхность - как черное, без единой волны, мертвое море. А если забраться под стол и сесть на перекладину, то это - темная пещера, в которую почти не проникают свет и жизнь, лишь колышется бахрома зеленой скатерти от твоего дыхания.
Юлька уже уложила вещи, а мать вытерла пыль с буфета, и с телевизора, и с обоих подоконников, когда явился Василий Леонтьевич - шумный, какой-то дорожный, шелестящий от плаща болоньи. Он заказал такси и был готов тащить тяжелый Юлькин чемодан до самого самолета. Вообще многое облегчилось в их жизни с тех пор, как он появился, но все равно появился он совершенно ни к чему... Здороваясь с Юлькой, он протягивал ей огромную загорелую руку с тугой, как и у отца, ладонью. И Юльке было неприятно оттого, что он напоминал ей отца. Напоминал очень, хотя у него были редкие светлые волосы на большой голове с залысинами, грузная фигура, выпуклые голубоватые глаза и огромные руки. Отец же запомнился Юльке темноглазым и темноволосым, стремительным, как тот сумасшедший грузовик, на котором он врезался в столб. Если бы Юлька родилась похожей не на отца, а на мать, может быть, все сейчас было бы чуточку проще? Может быть, дед тогда и не очень приглашал бы ее в гости?
Еще через десять минут явились Любка с Наташей, тоже какие-то по-дорожному суетливые и шумные. Наташа, конечно, пришла, чтобы посмотреть на Василия Леонтьевича, которого она еще не видела, и чтобы показать миру свое новое платье и новую прическу.
- Сейчас умрешь! - сказала она шепотом, когда Юлька открыла ей дверь, и тут же повернулась к Юльке затылком.
Такую прическу Юлька уже видела где-то у кого-то и не умерла...
А Любка пришла, конечно, для того, чтобы лишний раз напомнить Юльке лично свое мнение по поводу предстоящего Юлькиного отъезда! Когда мать забеспокоилась, что всем не хватит места в такси, Любка оглядела Василия Леонтьевича с ног до головы и заявила, что она поедет в аэропорт на автобусе от Крытого рынка и нарочно приедет раньше их...
Она и в самом деле приехала на аэровокзал раньше, а мать и Василий Леонтьевич еще долго собирались, долго суетились и шумно, иногда даже сердито, совсем по-семейному, ссорились, шуршали болоньями, охали, ахали, словно вещи еще и не были уложены и словно и в самом деле отправляли Юльку на Северный полюс. И Юльке еще больше не захотелось уезжать от этой уютной домашней суматохи. Но они этого все равно не поняли и, когда подкатило к подъезду такси, заторопились так, как будто это такси без них могло вот-вот взорваться вместе с шофером.
