Пуговица, или серебряные часы с ключиком - Вельм Альфред (читать книги полностью без сокращений TXT) 📗
— Давай дальше, Хопф!
— Мой долг был донести на него, — сказал управляющий. — Но я не донес на него властям.
— Ты как его бил? По лицу бил?
Управляющий промолчал.
— Как ты его бил, кулаком? Чем бил? Говори!
— Кнутом, — нерешительно произнес Хопф и принялся усиленно тереть покрасневшие глаза.
— Продолжай, продолжай, Хопф! Мне все известно!
Предположив, что мальчишка действительно многое разузнал о нем в деревне, Хопф решил выложить все.
— Ты это про морковь?
— Да, про морковь.
Оказывается, это тоже было связано с Толеком. Голодные поляки понемногу таскали с поля кормовую морковь. А Толек приволок сразу целый мешок.
— Ты его опять кнутом бил?
Снова управляющий закрыл лицо руками и заплакал.
— Сколько раз ты его ударил?
— …Три… да, да, три раза. Но к его смерти я непричастен.
— Что? Он умер?
Тут-то управляющий и понял, что мальчишка вообще о Толеке ничего не знает.
— Да, умер.
— Ой-ой-ой, Хопф!
— Непричастен я к этому! — твердил бывший управляющий.
Толек однажды, в самый разгар уборки, взял да сбежал. Ночью. Они тогда все сараи обыскали, а скирды протыкали вилами. А Толек еще и мальчишку-поляка с собой прихватил.
— Войтека?
— Не знаю. Он работал у рыбака, полячок этот.
— Значит, Войтек. Ой-ой-ой, Хопф! Это вы его заперли в пожарный сарай и три дня били?
— Нет, не я! Нет, не я! Я не бил его в пожарном сарае!
— Кто его бил, Хопф?
— Не знаю. Здешние деревенские били, а рыбак донес.
Смеркалось. Кто-то в комнате над ними колол дрова.
— Расстреляют они меня?
— Я не знать, Хопф. Я не знать.
Мальчик сидел и смотрел, как бывший управляющий плакал. Хоть бы Николай пришел или Мишка!
Генрих встал и велел управляющему идти за ним.
Они подошли к бункеру. Но оказалось, что Леонид так разломал дверь, что ее теперь нельзя было запереть.
— Да, Хопф. Я поговорить комендант. — Генрих заставил управляющего дать обещание, что он не убежит.
— Да, обещаю, Товарищ. Обещаю.
Мальчик разыскал дощечку и подпер ею ручку двери так, чтобы ее нельзя было открыть с другой стороны.
Уже на лестнице он, что-то вспомнив, снова вернулся к бункеру.
— Скажи, Хопф, а скрипка — она у тебя просто так или на ней по-всамделишному можно играть?
Управляющий, сидевший закутанным в одеяло в углу подвала, сразу ожил.
— Ты имеешь в виду виолончель? — Он встал. Одеяло упало на пол. — Разумеется, на ней можно играть. — И он тут же объяснил мальчику, как.
— И не надо ее под подбородок засовывать?
— Нет, нет! Вот так на ней играют. — Управляющий продемонстрировал игру на виолончели, как будто у него и смычок был в руках.
— Так только черт на скрипке играет.
— Этот инструмент называется «виолончель».
— Ладно, хватит, Хопф.
Генрих снова подставил дощечку под ручку двери и пошел наверх. А управляющий, закутавшись в одеяло, устроился в углу подвала.
Комендант вернулся поздно. На витрине горела свеча. Солдаты спали. Между ними на соломе лежал Генрих и тоже спал. Сержант расстегнул ремень, бросил на кресло. После долгой верховой езды он устал и теперь медленно стягивал сапоги.
— Николай, — вдруг послышался голос мальчика, — он во всем признался. Он на Толека не доносил. — Генрих сидел на соломе, тер глаза и злился, что все-таки заснул.
Комендант приказал рассказать все по порядку.
— Где этот Хопф, этот управляющий?
— В бункере. Но он на Толека не доносил.
Генрих спустился вниз. Дощечка так и стояла никем не тронутая.
— Никс бояться, Хопф!
Поднимаясь по лестнице, он повторял, чтобы управляющий не боялся.
А речь, оказывается, пошла у коменданта о пашне, приписанной к имению.
После каждого слова сержанта управляющий кивал. А когда Николай хлопал ладонью но столу, он вытягивался, щелкал каблуками и говорил: «Так точно, господин комендант». На самом деле он почти не слышал, что ему говорили, — столь сильным было ощущение счастья. Поначалу он решил, что обязан им мальчишке.
А комендант говорил о семенном картофеле, об упряжках и лошадях, которых не хватало.
Управляющий думал о том, что он сказал Генриху: «Не следовало тебе говорить, что ты кнутом поляка бил». Но тут же подумал: «Нет, может, это и лучше так — надо всю правду выложить».
Он стоял и смотрел на коменданта, отметил про себя, какой молодой этот комендант.
— Так точно, господин комендант! — гаркнул он и щелкнул каблуками.
Домой управляющий возвращался далеко за полночь. Месяц висел над каштанами. Длинные тени лежали поперек деревенской улицы. Хопф шел и думал: «Еще до начала нового дня выйду во двор и уж приложу все силы, чтобы хоть часть картофеля была высажена. Правда, поздновато спохватились и семенного материала нет, но как-нибудь вывернусь. Господи боже мой! Как нехорошо, что я ударил поляка! Но ничего не поделаешь. Что было, то было… Надо раздобыть пять упряжек! Лучше восемь, но и с пятью можно управиться».
Со свернутым одеялом под мышкой он подходил к своему дому.
Больше всего Генрих любил вечера, когда они все вместе сидели в желтом салоне. Мишка возился с часами, а он беседовал с Николаем:
— …Верно. А вдруг фашисты не проиграли бы войны?
— Фашисмус капу-ут!
— Правильно. Но вот если бы они не проиграли, ты веришь, что коммунизм все равно победил бы?
— Не надо верить. В церкви верят.
Такие споры Генрих любил. Они предавались мечтам, как все будет при коммунизме.
И хлеба сколько хочешь, и теплые одеяла у всех, и комнатка у каждого, и дрова на зиму. А если, к примеру, тебе надо новую курточку, пойдешь в магазин и выберешь себе по вкусу. И что бы ни выбрал, денег не надо платить.
— А что, только одно одеяло можно?
— И два и три — сколько тебе нужно.
— А вдруг мне захочется, чтобы у меня была черная овчинная полсть?
— Пожалуйста, можно и овчинную полсть.
— Понимаешь, Николай, мне нужно такую — черную, толстую, мягкую.
— Это уж все равно — какую хочешь, такую и бери.
— Хорошо, Николай. Очень хорошо. Но, понимаешь, мне кажется, что для всех не хватит.
— Хватит на всех!
— И каждый получит сколько хочет?
Сержант подтвердил и это.
— Не верится даже…
— Никс верить. Знать!
— Понимаю, понимаю. Но знаешь, как-то не верится…
На самом деле Генрих составил себе очень ясное представление о коммунизме… Все они сидят за огромным столом, богато накрытым. И жареные куры, и все такое вкусное. И груши, и лимонад… Все они сидят за чудо-столом: он, Мишка, Николай. И дедушка Комарек тоже тут сидит: вот он раскрыл ножик и отправил себе в рот кусочек сала. Всего вдоволь, и все берут сколько хотят. И матушка Грипш здесь, и толстая фрау Пувалевски. А польский мальчишка Войтек берет себе уже четвертую порцию курятины! Значит, правда — всего хватает. Рядом с Леонидом сидит фрау Кирш, у нее красная ленточка в волосах. А чуть дальше — Рыжий. Он играет на губной гармонике. Напротив, по другую сторону стола, сидит женщина и кивает ему: «Нет, Генрих, море — оно и не хорошее, и не плохое. Оно большое очень». — «И красивое, да?» — «Очень красивое, Генрих».
Всякий раз, когда они с Николаем так вот мечтают о коммунизме, Генрих видит перед собой этот огромный стол.
— Все очень просто, Николай. Только надо с самого начала следить, чтобы раздавали все по справедливости.
А сержант говорит:
— Да, да.
В этом они всегда едины.
ГЛАВА ПЯТАЯ
— Скажи мне, Готлиб, ты тоже знал генерала?
— Генерала?
— Ну да, генерала.
У старого кучера необыкновенно длинные руки. Когда он подносит ведра поить лошадей, он похож на какое-то неуклюжее животное. Мальчишка устроился на кормовом ящике.
