Третья дорога - Никольский Борис (книга жизни .TXT) 📗
— Пап, неужели тебе не надоедает — все время работать и работать?
Он засмеялся и ответил:
— Знаешь, что сказал по этому поводу один умный человек? Один умный человек сказал: «В жизни есть только одно наслаждение, которое не оставляет после себя осадка. Это труд». Когда-нибудь ты тоже поймешь это…
Может быть, когда-нибудь я и правда пойму, но пока что я не очень поверил в это. Мне, например, сиденье за учебниками никогда не доставляло особого наслаждения…
Мы оделись и вышли на улицу. С Невы дул сырой порывистый ветер. Уже темнело, но фонари еще не зажглись.
Мы шли молча. Отец, хмурясь, думал о чем-то своем, наверно, он все еще не мог оторваться от письменного стола. И я тоже молчал, я не хотел ему мешать.
Я вообще не понимаю, почему люди считают, что обязательно нужно о чем-то разговаривать. Иногда даже лучше идти вот так — молча.
Когда мы проходили мимо маленького тира, отец вдруг повернулся ко мне:
— Зайдем?
— Зайдем!
Раньше, когда я был поменьше, мы с отцом частенько стреляли в этом тире — это было мое самое любимое развлечение. Я тогда еще едва доставал до барьера, к тому же всегда забывал, какой глаз нужно зажмуривать, прицеливаясь, а когда нажимал спусковой крючок, то закрывал сразу оба. Но зато как я радовался, как ликовал, когда полосатый арбуз вдруг распадался на две половинки и из него возникала маленькая балерина, или когда желтый лев переворачивался вверх ногами, или начинали вертеться разноцветные крылья мельницы…
А отец стрелял быстро, почти не целясь. Только, щелкнув, разламывалось в его руках ружье, когда он загонял в ствол очередную пульку, да хлопали выстрелы.
Раз! — и перевернулась утка.
Раз! — и тигр прыгнул сквозь обруч.
Раз! Раз! — и завертелась балерина. И человек с усиками сдернул цилиндр.
— Еще десяточек, будьте добры. Ну-ка, что там еще осталось? Что там еще?
Неожиданно я ощутил какую-то тревогу, я никогда раньше не видел, чтобы отец стрелял в тире так торопливо, с таким азартом, — он словно старался отвлечься, старался уйти от каких-то своих мыслей.
Мне так и не удалось сбить серебристый самолет, только шесть пулек зря потратил, он был точно заколдованный. Пришлось переключиться на уток, пока еще отец не успел всех посбивать…
Когда мы вышли из тира на улицу, уже зажглись фонари и неоновые рекламы сверкали вовсю.
— Мо-ро-же-но-е, — прочел отец по слогам. — Зайдем?
— Зайдем!
Мороженое тоже всегда входило в программу наших развлечений в те времена, когда я был поменьше, когда каждое воскресенье мы обязательно отправлялись гулять вместе с отцом. Теперь мы повторяли маршрут тех давних прогулок.
И опять, как и в тире, мне показалось, что отец старается забыть, отвлечься, избавиться от чего-то, что не дает ему покоя. Опять какая-то тревожная торопливость почудилась мне в его движениях.
Официантка поставила перед нами вазочки с мороженым, сифон с водой, два стакана.
— Папа, — сказал я. — У тебя неприятности?
— Нет, откуда ты взял?
— Я же вижу.
Он промолчал.
— Почему ты не хочешь сказать? Что случилось?
— Пока ничего.
— Почему пока?
— Потому что надо дождаться, когда кончится серия опытов, тогда будет видно.
Я облегченно вздохнул. Почему-то я был уверен, что от этих опытов, суть которых не очень-то и понятна непосвященному человеку, вряд ли может зависеть что-нибудь особо серьезное.
Вот раньше — дело другое. Я читал, например, как Мечников, чтобы доказать свою правоту, проглотил холерных вибрионов. Это было здорово, это было геройство! А теперь что…
«Берем один нерв, кладем его в раствор, потом раздражаем нерв электрическим током. Результаты записываем. Берем другой нерв, кладем его в другой раствор, затем раздражаем электрическим током. Результаты записываем. Берем третий нерв, кладем его в третий раствор…» — так однажды рассказал мне об этих опытах лаборант Миша.
— И сколько же раз? — спросил я.
— Может, десять, а может, и сто, когда как, — ответил он.
…Возле кинотеатра отец уже не спрашивал меня: «Зайдем?». Мы просто переглянулись и направились к кассам.
Мы пристроились в хвост довольно длинной очереди и стали терпеливо ждать, но очередь почти не двигалась.
— Нет, это безнадежно, — услышал я вдруг позади себя знакомый голос.
Я быстро обернулся и увидел Тимофеева. Он стоял вполоборота ко мне и разговаривал с какой-то девушкой. Вот он повернулся, он был совсем рядом, я даже слышал, как зашуршал его синий нейлоновый плащ. Взгляд его скользнул по моему лицу.
«Неужели не узнает?»
Я боялся поздороваться первым. Больше всего мне сейчас хотелось, чтобы он узнал меня. «Это же я! Я! Неужели вы меня не узнаёте?!»
И вдруг он улыбнулся своей широкой, белозубой улыбкой и кивнул — кивнул мне!
Потом он что-то сказал девушке и стал пробираться через толпу к окошечку администратора.
— Кто это? — спросил отец.
— Это… Тимофеев. — Помимо моей воли голос мой многозначительно дрогнул и в нем зазвучали торжественные нотки.
— Аа… — отозвался отец рассеянно. То ли ему ни о чем не говорила эта фамилия, то ли он опять погрузился в свои мысли.
Зато я заметил, как несколько мужчин в очереди с интересом посмотрели на меня, они-то, конечно, отлично знали, кто такой Тимофеев.
Через несколько минут Тимофеев появился уже с билетами, он взял под руку девушку, и они ушли.
А мы остались стоять.
Будь со мной Эрик или Вадик, они бы наверняка сумели пролезть без очереди, они бы просто постыдились выстаивать такую очередину. Да и я, конечно, тоже мог попытаться, но я знал, что отец не любит, просто не переносит подобных вещей. Он бы и в кино, наверно, не пошел, если бы я достал билеты без очереди. Такой уж он человек.
И мы продолжали терпеливо стоять в самом хвосте до тех пор, пока над кассой не появилась вывеска: «Все билеты проданы».
Но события этого дня еще не кончились. Было уже совсем поздно, и я заканчивал уроки — письменное упражнение по английскому, когда вдруг раздался звонок. Открывать дверь пошел отец, и я услышал, как из коридора донесся голос Галины Аркадьевны:
— Алексей Николаевич, бога ради извините, что я врываюсь к вам так поздно. Но я только на минуту. Просто очень хотелось поговорить с вами.
— Пожалуйста, пожалуйста, — отвечал отец, — совершенно незачем извиняться. Ну, докладывайте, что там стряслось?
— Здравствуй, друг мой Колька, — сказала Галина Аркадьевна. — Все учишься? — Но сказала она это почти машинально, по привычке, и даже не дождалась ответа, а сразу прошла с отцом в его кабинет и стала рассказывать что-то торопливо и взволнованно.
Отец иногда перебивал ее, переспрашивал или вставлял два-три слова. О чем они говорили, я толком не мог понять, — наверно, опять о своих опытах. Несколько раз я слышал, как называли они какие-то фамилии — иностранные и русские, и время от времени среди этих не известных мне фамилий вдруг всплывали две знакомые: Осинин и Колесов.
И снова — уже в третий раз за сегодняшний вечер — ощущение тревоги охватило меня.
«Пока ничего», — сказал мне отец, когда мы сидели в кафе-мороженом. Но почему все-таки «пока»?! Значит, могло что-то случиться? И может быть, уже случилось, если Галина Аркадьевна пришла к нам так поздно…
А тут еще, прощаясь, она вдруг наклонилась ко мне, обняла за плечи и прошептала в самое ухо:
— Береги своего отца, Колька… Он у тебя очень хороший человек, слышишь?
С чего она заговорила сегодня об этом? И вообще смешно говорить мне такие вещи! Как будто я сам этого не знаю!
Отец пошел проводить Галину Аркадьевну до автобусной остановки, а я стал укладываться спать. Потом, уже лежа в кровати, я слышал, как он вернулся, как ходит по кабинету. Четыре шага — туда, четыре — обратно, от стены к стене, четыре — туда, четыре — обратно…
Сколько же можно так ходить? Я решил, что ни за что не усну, пока он не ляжет. Пусть хоть целую ночь придется лежат с открытыми глазами…
