Проводник в бездну - Большак Василий Григорьевич (читать полную версию книги .TXT) 📗

Гриша сказал, с чем пришёл. Задумался дед, зачем-то пощупал рога у быка. Похлопал его по бокам. Откашлявшись, сказал сам себе:

— Вот так, доложу я вам. Побежал гитлеряка, побежал, шловно ему кто шкипидарчиком жад шмажал… — и снова закашлялся.

— Чего разбухикался? Хватит тебе возиться, а то, не приведи господи, завернут поганцы в село… Ну, довольно! Запрягай уже! — покрикивала баба Денисиха.

Баба умела в проклятия вставлять деловые распоряжения. Дед Денис приловчился слушать только их, а все другое, так сказать, словесные отсевки, пропускал мимо ушей.

— Так вот, доложу я вам, Маринин шын прошит их вож прищепить к нашему, — вздохнул дед.

— Чего ж ты стоишь? — незлобиво буркнула она Грише. — Иди скажи, пусть готовятся, собираются…

Дед с бабой и Мовчаны выехали спаренными возами чуть ли не позже всех. Когда прибыли в лагерь, раскинувшийся на поляне- возле речки, там уже собрались все таранивцы.

Первой тяжело с воза соскочила баба Денисиха, подпёрла бока руками и подала команду:

— Ну, распрягайте! Да пошевеливайся, Денис! Быка стреножь…

Деловые приказы дед выполнял беспрекословно. Поставив себе курень, он и Марине помог. Перетащили в курени поклажу, бабу Оришку перенесли.

Поляна стала похожа на большой цыганский табор. Строили люди причудливые шалаши, варили кулеш в казанах, пекли в огне картошку, точь-в-точь как пастушата осенью пекут. Единственным, кому было радостно от такой цыганской жизни, это детям.

Они с удовольствием прыгали через срубленные ветви. Люди легли спать, прислушиваясь к близким громам. Теперь грохотало за Чернобаевкой и правее. Спали тревожно. А кое-кто и совсем не спал. Деды сбились в тесный кружок, попыхивали цигарками, пряча их в рукава.

Баба Денисиха стояла возле куреня, подперев щеку рукою, и на чём свет стоит кляла «немчуру проклятую».

— Ах, чтоб вы всю жизнь спали на таких пуховиках, как сейчас я сплю! Чтоб вам жёстко было отныне и вовек!.. Денис, быка стреножил?

— Дай мне подремать ш чашок, — буркнул дед и натянул на голову фуфайку, которой был укрыт.

— Ах, чтоб вы заснули и не проснулись, ироды!.. На том свете выспишься, Денис! Смотри, а то пролежни себе наживёшь! Всё бы ты спал и спал. Всю жизнь спишь.

— Ты дашь пошпать… Как же.

— Видишь, чего захотел. После войны выспишься! Какой уж тут сон. Да ты, чего греха таить, смолоду соня. Смолоду решетом в воде звёзды ловил…

Дед поворачивается на другой бок, но баба не унимается.

— Что — острое словечко колет сердечко?

— Ну, прошу тебя, не тарахти) Жамкни твой рот хоть на чашок!

Дед подхватывается и рассерженно смотрит на Денисиху.

— Ну, доложу я вам, и вредная же баба! У тебя яжик, как у шобаки хвошт! Наверное, и пошле шмерти будет болтатьшя недели ш две…

Дед махнул рукой к обречённо поковылял к Ревне.

Скоро и светать начало.

— Надо, доложу я вам, жемлянки копать, — предложил дед, вернувшись. — Вот такая штукенчия. Может, ш неделю будем торчать ждёшь, комаров кормить.

— Какие сейчас, осенью, комары! — перечили ему люди.

— Пошмотрите! — ершисто ответил дед.

Копали землянки долго, уже и солнце высоко поднялось, обедать пора, а они ещё и не завтракали. Гриша принёс из Ревны казанок студёной воды, насобирал сухого хвороста, вырезал две рогатинки, повесил казанок. Длинные красные язычки весело затанцевали под ним. Запахло горьким дымом. Огонь всегда сообщник человека, греет не только тело, но и душу согревает. Марина ласково смотрела на старшенького — что ни говорите, а помощь матери растёт.

— Марина, а ну погляди, не ваша ли тёлка потрусила в село? — приложила ладонь ко лбу баба Денисиха, вглядываясь в даль.

Гриша поднял голову.

— Наша… — И вскочил на ноги.

— Не надо, сынок. А то в селе, может, ироды те! — крикнула вслед мать.

— Я догоню тёлку!

— Только смотри в село не ходи!

— Хорошо-о, мама!

Чем быстрее мелькали Гришины пятки, тем быстрее бежала тёлка Лыска, не подпуская близко к себе мальчишку. Гриша через подлесок кинулся наперехват её, к селу. Выскочил на Савкову улицу, прислушался. Село будто вымерло — ни звука нигде, ни шороха. Огородами пробрался Гриша на своё подворье. Тоже тихо. По-хозяйски ощупал замок на дверях хаты, вошёл в поветь. Лыска была уже там, спокойно жевала жвачку, помахивая хвостом, равнодушная ко всем тревогам и страстям, бушующим вокруг. Гриша хотел уже накинуть ей верёвку на рога, но услышал доносящийся с улицы шум — скрипели колёса, фыркали кони, разговаривали между собой на чужом языке чужие солдаты. Гриша побежал к воротам, выглянул в щёлочку. Зеленовато-грязная колонна заполнила улицу. Впереди шаркали по песку автоматчики, за ними трусил офицер на гнедом коне. Мальчишка не сразу узнал в нём коменданта, когда-то холёного, прилизанного. И очки у него уже не золотые. И одежда помятая. От горделивой внешности не осталось и следа.

«Видно, уже видел жареного волка… — злорадно подумал Гриша. — Когда-то от вас пахло духами, ароматными сигаретами, а теперь тянет от колонны запахом стада».

За офицером на коне тащились большие подводы — арбы, с немецкой аккуратностью накрытые пёстрыми маскировочными плащ-палатками. Устало брели за арбами серые и злые солдаты. Сапоги их глубоко вязли в песке.

Гриша никогда раньше не видел таких солдат: кто в грязной пилотке, кто в рогатой каске, покрытой толстым слоем пыли, кто в расстёгнутом, давно не стиранном мундире. «Крепенько, наверное, им всыпали!..»

Но вот офицер махнул рукой в чёрной кожаной перчатке. Колонна остановилась. Брандт подъехал к Поликарповым воротам, заметил в окне Федору, поманил пальцем.

Федора колобком выкатилась из хаты, растерянная, с глупой ухмылкой на пухлых губах. Ещё и голова грязным платком перевязана — не то зубы болели у бабы, не то на прощанье поцапалась с Мыколаем. И такое у Налыгачей бывало, как перепьют, так и дерутся.

К офицеру подбежал коротконогий толстяк с огненно-красным волосом. Брандт что-то крикнул ему.

— Гиде… сын? — спросил рыжий Федору.

— С ослободителямн, с вашими удрали… Оба, Мыколай и Мыкифор, драпанули, — солгала на ходу Федора; не так давно Мыкифора потащила домой заплаканная жена. Для большей убедительности Федора добавила: — Тут уже до вас драпальщиков было-о-о!

Слово «драпальщиков» не взбодрило офицера. Он поморщился, как от зубной боли. Спросил, как проехать на Старый Хутор.

— Ты смотри, — хлопнула себя по бёдрам Федора. — Пан охвицер был хозяином района, разве не запомнил дорог? Малое дитя покажет, как проехать на Старый Хутор!

Рыжий перевёл Федорину болтовню.

Бывшего франта перекосило, но он стерпел разглагольствования бабки и что-то растолковал рыжему толстяку.

— Пан офицер знает, как проехать на Старый

Хутор, минуя леса, — словно даже подлизывался рыжий к старой. — Но там, — рыжий опасливо посмотрел на север от Таранивки, — уже рус зольдатен. Понимайт?

— А чего же здесь не понять? Вам тогда один путь — через лес.

— Рихтик [8], матка, — оживился рыжий. — А лесом пан офицер никогда не ездил, потому что рус воюют не по правилам. Лес начинён партизанами. Как проехать на Старый Хутор, не встречаясь с партизанами? Понимайт, матка?

— А чего же здесь не понять? Это всякий дурак поймёт. Припекло, значит, вам?

Рыжий толстяк скривился.

— Не говори, матка, лишнего. Говори, как проехать на Старый Хутор лесом?

— Скажу, почему не сказать. Вы же одним духом дышали с хозяином моим, и с Мыколаем тоже. Значит, так. Как до леса дойдёте, перебредите речку и никуда не смотрите — ни прямо, ни вправо, а всё на левую руку, на левую руку…

Гриша удивился. Дорога налево ведёт на Ревнище, где стоят сейчас лагерем таранивцы, а дальше в глушь лесную. А та, которая направо, — на Хорошево, а потом на Старый Хутор. Зачем задумала старостиха обманывать своих «ослобонителей»?

«Наверное, с испугу перепутала, — подумал Гриша. — А может, нарочно послала на таранивцев?!»