Проводник в бездну - Большак Василий Григорьевич (читать полную версию книги .TXT) 📗
Брандт подал команду своему хмурому и грязному воинству, и замызганная колонна повернула на Савкову улицу. Гриша осторожно приоткрыл калитку, прислушался. Гомон стихал за углом.
Что же ему делать? Оставаться дома с Лыскою или бежать в лагерь? Он взглянул на поветь («не до Лыски мне!») и, как заяц, прыжками пересёк улицу, шмыгнул во двор напротив и по картофельной ботве побежал огородом.
Колючие тыквенные плети царапали руки и ноги, но разве Грише было до колючек? Тут лишь бы не заметило его замызганное, облепленное грязью воинство…
В его тревогу вплёлся звук, который вскоре перекрыл и гомон на Савковой улице, и все другие звуки на земле. С востока на запад шли три эскадрильи наших самолётов. Они спокойно и заботливо гудели в небе.
Гриша услышал резкий визг офицера. Обозники мигом разбежались по дворам, как шустрые мыши, лишь большие кони-битюги остались стоять на улице, удовлетворённо пофыркивая — наконец-то выпала и им передышка.
Грише хотелось крикнуть советским лётчикам: «Сбросьте хотя бы одну бомбу! Видите, сколько фрицев на Савковой улице? Чтобы получили за всё, гады!»
Нет, не заметили лётчики фашистской колонны. А может, и заметили, да у них задание было другое, поважнее. Что для трёх эскадрилий эта замызганная колонна? Может, они на самый Берлин полетели?
Отгудели и растаяли самолёты в прозрачном сентябрьском небе. И снова офицер подал команду. Зашевелилось воинство, как черви, заполняя улицу.
Пора и Грише выбираться из села. Ещё несколько метров — и кукуруза, а там недалеко кусты. Дополз до кукурузы. Отвёл рукой стебли, выглянул на дорогу. Колонна же выходила из села, но вдруг остановилась. К офицеру, сидящему на коне, подбежал рыжий, жуя на ходу колбасу, лениво выслушал его. И тот на удивление быстро повернул назад, что-то крикнул, и несколько солдат пошли к арбам. Порылись там, достали какие-то палки и разбрелись по дворам.
Что же они будут делать? Гриша от любопытства даже забыл, что надо бежать к своим. Зачем они разбрелись по дворам? Искать свиней? Так те уже хрюкают в обозе. Какую-либо одежду найти? Так они уже положили её на арбы с верхом…
Во двор к соседке неуклюже поковылял дебелый немец. Чиркнул зажигалкой, и палка вспыхнула. Гриша даже охнул от недоброй догадки. А неуклюжий немец спокойно поднёс факел к стрехе. И она занялась — старая, сухая, как порох, соломенная стреха. Тут из погреба выскочила соседка, кинулась к хате и, возведя руки к небу, завопила: «Спасайте! Спасайте!» Солдат с факелом удивлённо оглянулся на крик. Откуда она, мол, взялась, эта бабка? Не мешкая, переложил факел в левую руку, а правой поднял автомат и, не целясь, дважды выстрелил.
Соседка, взмахнув руками, распласталась возле пылающей хаты.
Гриша хотел подбежать к соседке, но вовремя смекнул — и его прошьют пули, лишь только он высунется из кукурузы. До крови закусил губу, чтобы не закричать на всю Таранивку, на весь свой край полесский…
Вспыхнула ещё одна хата, потом ещё, ещё… И нигде ни души… Нет, одна душа всё-таки нашлась. Неизвестно откуда вылетел дед Петро с топором, бросился к поджигателю, стукнул его по темени. Факельщик снопом повалился на землю. А дед плюнул на поджигателя, приволок лестницу, взобрался на крышу и, скинув короткий пиджачок, принялся тушить им огонь. Сухо прогремел выстрел, дед вздрогнул, выпустил из рук пиджачок, зарылся руками в стреху, застыл на ней…
Горело село, а гитлеровцы деловито, как люди, привыкшие к такой работе, сходились на Савкову улицу, где стояла колонна, где гарцевал на коне обер-лейтенант Брандт и курил сигарету. Он удовлетворённо поглядывал на Таранивку, добрая половина которой пылала, на глазах превращаясь из красивого полесского села с высокими тополями и яворами в чёрное пожарище…
Гриша помчался к густому кустарнику, но, зацепившись за корень, упал за первым же кустом. Боль пронзила палец. Глянул — кровь струится… Но Гриша поднялся и побежал дальше. Заблестела речка. Сгоряча не перебрел — перелетел её, — и остановился на том берегу.
Немцы выбирались из села. Дорога перед ними раздваивалась. Справа огибал заросли лещины наезженный шлях. Это на Хорошево. А прямо в лес потянулся заросший спорышей просёлок. Это к Ревнищу, где таранивцы лагерь разбили. «Куда пойдут? — замер в ожидании Гриша. — Должны бы на наезженный шлях».
Дойдя до перекрёстка, немцы остановились. Обер-лейтенант, не слезая с коня, достал из кожаной сумки какую-то бумагу. Повертел перед собой, оглянулся на шлях, снова кинул взгляд на просёлок. Махнул рукой. И колонна тронулась по просёлку.
«Значит, послушались проклятой Федоры, — похолодел Гриша. — Скорее к своим, скорее!..»
Гриша добежал, тяжело дыша, до столетнего дуба. Взлез на него, глянул в туманную даль, — не видно ли своих? — перевёл взгляд на просёлок и едва не вскрикнул — немцы уже скрывались в сосняке. Как жёлудь, упал вниз.
В лагере мальчишку заметили, заволновались. А он, как только добежал до лагеря, схватился за молоденький осокорь, иначе не устоял бы на ногах.
— Горит… наша Таранивка… горит, — глотнул тягучую слюну. — Подожгли, гады…
— Сохрани и помилуй, — перекрестилась бабуся. — Что ты мелешь?
— Не мелю. Вон посмотрите — дым валит.
— Действительно, валит, — пожевала губами бабуся.
— И наша горит, сынок? — спросила Марина.
Как бы Грише хотелось покачать головой, сказать: «Нет, мама, нашу минули». Но произнёс другое:
— И наша, мама, горит…
Баба Денисиха стояла не такая, как обычно, ненасмешливая. И глаза не были колючими. Они умоляли: почему же ты про нашу хату не говоришь?
— Вашу не тронули…
Дед Зубатый коснулся Гришиного плеча.
— А тех… иродов видел? Где они?
— Идут… Сюда идут. Разве я не сказал?
— Ах, чтобы они кувырком пошли! — вскрикнула баба Денисиха. Её глаза налились гневом? — Денис, беги за быком! Да не мнись, не мнись! Чтоб вас день и ночь мяло и не переставало!
Дед Зубатый нахмурился, глянул на Ревнище — туда спускался добрый десяток подвод. Люди в лагере уже и сами видели: движется грязно-зелёная колонна.
— Гриша, а ну шкоренько жа волом! Ведь тут, доложу я вам, такая штукенщия выходит… — забегал дед Денис возле подводы.
— А ты чего стоишь как каменная? — накинулась баба Денисиха на Марину. — Навеки хочешь здесь остаться? Оришку на воз посади, оглобли привяжи… Да не летай, говорю, как кукушка по капусте. Одно дело сделай, затем второе. Несите Оришку на воз. Вон с хлопцем несите…
Подводы одна за другой катились вниз, в речку, двигались вдоль неё бродом, а метров за сто выезжали на ту сторону, прятались в густом верболозе.
Дед Зубатый нетерпеливо топтался по берегу, глядя, как мальчишка бьётся на том берегу с его чёрно-рябым волом. Тот упирался, не хотел идти. Наконец Грише удалось заарканить его и повести.
Дед Зубатый как стоял, так и вскочил в воду в серых от пыли больших юфтевых сапогах, побрёл навстречу измученному Грише, рывком схватил вола за налыгач.
— Топай, да пошкорее, шухорогий ты чёрт!..
НОЧЬ, ЛЕС, БОЛОТО
Таранивские подводы все уже спустились вниз по Ревне, спрятались в зарослях клёнов, берёз, лещины. А спаренные возы наших бедолаг ещё и до брода не добрались.
Когда проезжали поляну меж опушкой и верболозом, Гриша осторожно глянул на дорогу, ведущую в Таранивку, и закусил до боли губу.
— Что ты, что? — встрепенулась мать, сидевшая на передней подводе сзади и испуганно глядевшая на своих детей и свекровь.
— Вы посмотрите…
Первой обернулась баба Оришка, поглядела на приближающихся врагов и перекрестилась. Прошептала, как молитву:
— Теперь уже, считай, капут. — И крепче прижала маленького Петьку к себе.
Колонна непрошеных гостей двигалась прямо на них. Тщедушная, сухонькая баба Оришка ещё больше сжалась, что-то беззвучно зашептала.
Вол дотопал до воды, остановился, у него заходили ходуном ноздри — собирался пить. Дед Зубатый в сердцах огрел его вожжами по бокам.
