Во что бы то ни стало - Перфильева Анастасия Витальевна (книги полностью .txt) 📗
Марья Антоновна бегло взглянула на него, но промолчала.
— Моя супруга, Ольга Веньяминовна Стахеева, — двоюродная тетка Елены. После длительного размышления она поручила мне передать вам, что желала бы взять девочку к себе для дальнейшего ее воспитания. Это разумное и законное желание не вызвало возражений в вышестоящих инстанциях, то есть в районном отделе народного образования, коему вы подчинены, и в деткомиссии при Совнаркоме, куда мы сочли своим долгом обратиться прежде всего. Вот!
Он протянул Марье Антоновне конверт с вложенным в него бланком, который та быстро прочитала.
— По-моему, вы прежде всего должны были обратиться ко мне! — нахмурившись, сказала она.
— Справедливо, если бы не мысль, что лучше сначала получить разрешение, чем тревожить и вас и девочку, может быть, напрасно.
Его обтекаемые фразы и мужественный голос не произвели на Марью Антоновну никакого впечатления.
— Вы правы. Евлахова попала к нам ребенком, — ответила она медленно. — Лена — наша воспитанница…
— Безусловно! — мягко подхватил гость, наклоном головы как бы извиняясь, что перебивает ее. — Вполне уважая ваши права, больше того — с благодарностью думая о том, что вы для нее сделали…
— Я ничего не делала. Делала Советская власть, — в свою очередь перебила она.
— Именно это я и подразумевал! — согласился он не без ехидства. — Вполне уважая ваши права, я тем не менее считаю просьбу моей супруги весьма похвальной. Я работаю в советском учреждении, материально мы обеспечены, бездетны…
— Послушайте, а почему ваша супруга сама не пришла ко мне? — Марья Антоновна встала, закурила.
— Она здесь. И придет, как только вы сочтете нужным. Девочка, мне кажется, тоже должна принять участие в решении вопроса о своей судьбе, хотя она и несовершеннолетняя.
— Совершеннолетняя! Неточное, устаревшее понятие. — Марья Антоновна, глубоко задумавшись, смотрела в окно. — Как будто грань между отрочеством и зрелостью можно определить точно…
— Простите, я не понимаю?
— Простите, вы по образованию кто? — в тон ему спросила она.
— Я инженер. В настоящее же время руковожу финансовой частью крупного строительного треста.
— А, так я и думала! — не очень-то вежливо отозвалась она. — Хорошо. Сейчас я позову Лену и поговорю с нею при вас. Подождите.
Стахеев остался один. Выражение его лица изменилось, стало холодным, даже высокомерным. Довольно долго он сидел, положив ногу на ногу, играя набалдашником с собачьей мордой. Потом встал и с презрительным любопытством уставился в окно, за которым мелькали возбужденные, растерзанные постановщики «Буржуя в аду».
Марья Антоновна нашла Лену в палисаднике. На ней была длинная юбка одной из воспитательниц, шелковая шаль Дарьи Кузьминишны, в волосах торчала яблоневая веточка.
— Лена…
— Марья Антоновна, я — Франция!
Марье Антоновне стало и смешно и грустно.
— Почему Франция? — спросила она, забыв совсем, что сама же распределяла роли в готовящейся к Первому мая постановке.
— А у нас ведь и капиталисты! Вообще Антанта… Васька Федосеев — Макдональд!
— Лена, ты мне очень нужна. Пойди в спальню, умойся, переоденься (у Лены вытянулось лицо). Впрочем, не надо. — Хитрая улыбка тронула губы Марьи Антоновны, сразу пропали в углах рта суровые морщины. — Приведи только в порядок волосы и приходи в канцелярию. Хорошо?
Она положила вдруг Лене на плечи руки. С минуту, как бы изучая, внимательно смотрела в ее удивленные глаза. Сказала, почувствовав, что плечи девочки напряглись:
— И приготовься, разговор будет очень важным для тебя. О чем, узнаешь. Ты поняла меня?
— Да.
Полудетское лицо с задорно торчащей веточкой было таким расстроенным, удивленным. Но Марья Антоновна, не прибавив ни слова, ушла. Они с Леной почти никогда не говорили больше, чем требовалось. Прожитые под одной крышей годы все-таки не растопили между ними некоторого холодка. Ладно, пусть и теперь…
Прежде чем вернуться в канцелярию, Марья Антоновна поднялась в мезонин, понимая, что есть еще человек, для которого судьба Лены, как бы завещанной исчезнувшей матерью девочки, близка и дорога.
Бедная Кузьминишна!
Сколько противоречивых мыслей и воспоминаний всколыхнул в ней рассказ дочери! Все, что казалось забытым, ожило. Как поступить? Что посоветовать? Отдать Лену этим свалившимся как снег на голову родственникам, которых Кузьминишна, возможно, и видела когда-то в доме Евлаховых, да начисто забыла? Или воевать, бороться за нее, а после отпустить куда-нибудь в заводское общежитие? У этих, свалившихся, как-никак — дом, семья. Обещают беречь, воспитывать дальше. А там?..
Кузьминишна не знала, что и думать.
Буржуй давно сгорел в аду. Отпраздновали Первое мая и не отпраздновали пасху.
Первыми в большую жизнь решено было проводить мальчиков. На них с биржи труда, из исполкома и райкома комсомола уже пришли разверстки. Алеша Лопухов с Васей Федосеевым уходили на завод «Красный пролетарий», бывший Бромлея, учениками токарей. Несколько ребят — на только что открывшийся в Москве хлебозавод. Остальные — в железнодорожные мастерские, на строительство первой очереди метро, счастливчики — в связисты, монтеры по радио.
Зареванная Лена с утра бродила по пятам злой, молчаливой Дины, убитая уходом мальчишек и тем, что ее, как только кончатся занятия, заберут родственники. Последним Лена была не столько убита, как поражена и заинтересована. Откуда они взялись? Почему хотят взять ее? Кто они такие? Было страшно, заманчиво, любопытно… Некоторые девочки, которых щемила тоска по собственной семье, никогда и ничем не вытравляющаяся из сердца тех, кто ее не имеет, даже завидовали Лене. Одна Дина хранила гордое молчание.
— Ди-ин, ты меня презираешь? Да, презираешь?
— Отстань!
— А если бы у тебя вдруг тоже нашлись родные?
— Нет у меня никаких родных! И я в них не нуждаюсь.
— Нет, а если бы?
— Затвердила, как попугай! И вообще отстань. Тебе теперь на меня наплевать.
— Не наплевать! Не наплевать! — с рыданием в голосе отвечала Лена.
— Будешь ходить в шелковых платьицах, с бантиками в косах, а за тобой эта разряженная нэпманша: «Ленусенька моя, детусенька моя, ах, не простудись! Ах, скушай конфетку!»
— Никакая она не нэпманша!
— Бывшая. По лицу видно.
— И никаких мне конфет не надо.
— Тебе? Сластене?
— Ди-ин, а ты будешь ко мне приходить?
— Ни за что. Я буду жить в общежитии при обувном комбинате «Парижская коммуна». Днем буду работать, по вечерам ходить на диспуты в клуб Московского университета, в театр. С первой же зарплаты куплю абонемент в общеобразовательный лекторий. Что, съела?
Лена рыдала самым настоящим образом.
— Потом поеду к Алешке, и мы пойдем в зоопарк или на Воробьевку. Потому что мы будем свободные трудящиеся, а ты маменькина дочка. И я не понимаю, какой черт тебя к ним несет!
— Не черт. Нянечка сказала — они свои, хорошие… А Марья Антоновна все время на меня так смотрела, так смотрела…
— Потому что ждала, что ты крикнешь: не пойду!
— Нет, она не ждала. Она никогда не любила меня так, как тебя или Алешку. Что я, не знаю? Никогда!
— А за что тебя особенно любить? Подумаешь, персона…
Наконец Дине надоело мучить Лену. Она сказала:
— После ужина я позову Алешку и Ваську — больше никого, ты не надейся, — и мы пойдем в последний раз на Москву-реку. Да-с!
Слезы высохли у Лены сами собой. Она утерла глаза и радостно вздохнула. Раз Динка сказала это при ней, значит, возьмет и ее.
…Темная, еще не спавшая после весеннего паводка река с шумом плескалась о набережную. Фонари отражались в воде и плескались тоже.
Они уселись вчетвером на каменные плиты, свесив вниз ноги. Алешка с Васей — поодаль, Дина и Лена — взявшись за руки.
Москва шумела, переливалась вечерними огнями на той стороне реки, далеко справа и слева. Только сзади, в сквере у высокого храма, было темно и тихо. Но это только казалось. Стоило присмотреться, и каждый куст сирени, скамейки, широкие ступени паперти, окружавшие огромное здание, оживали — сквер у реки был любимым местом прогулок и свиданий москвичей. Пары, парочки, отдельные группы сидели или бродили по дорожкам, прятались за тяжелыми лепными карнизами и выступами храма. Откуда-то с бульвара гремел отчаянно бодрый марш.
