Уезжающие и остающиеся (сборник) - Басова Евгения Владимировна (версия книг txt) 📗

– Колготки, колготки, девочка, берём!

– А вот помаду покупаем!

– Спрашивайте, девочка, что вам интересно!

Я спрашиваю:

– Мне бы Сергея…

Торговка кривит губы.

– Там, в конце прохода павильон…

Мама нам говорила, чтобы мы никогда не ели в этом павильоне. Того и гляди отравишься. Не исключено, что мясные блюда готовят из кошек и собак. Но в павильоне полно народа. Сердитая женщина ходит с ведром воды от стола к столу, вытирает тряпкой поверхность – раз, раз! Народ только успевает тарелки поднимать.

Сергей вельможный, как сказала бы наша словесница Ольга Петровна. Проще сказать, его распирает от сознания своей важности. С такими, как он, не говорят – с такими лепечут:

– Здравствуйте, я бы хотела…

– Молодая ещё, – говорит Сергей. – Сколько лет тебе?

– Тринадцать. Я хотела… У вас мальчик работает.

– Не знаю мальчика. Сказал – молодая. Года через два-три приходи, возьму официанткой.

Приду, жди!

Назавтра я выпроваживаю Толика и маму, а сама бегу не на остановку, чтобы ехать в гимназию, а снова на базар. С утра пораньше он ещё пустой. Ряды просматриваются насквозь. Несколько человек в ярко-зелёных жилетках подметают там и здесь. Кто-то копается в мусорных контейнерах. Может быть, здесь я увижу Николашу и Сашку?

Но нет, они сидят на пустом прилавке под навесом, пьют чай из пластиковых стаканчиков. Нитки от заварочных пакетиков торчат. Чай дымится, на лицах у Николаши с Сашкой написано удовольствие. М-м-м…

Сашкиных круглых щёк как не было. Можно было бы сказать, что его стало не узнать. Хотя, конечно, я сразу узнаю его, и только по нему я узнаю и Николашу. Живой! Ведь он же это – подстриженный, без бороды, лицо только в короткой щетине. Одет он теперь иначе. Тоже бедно, плохо. И всё же людей в такой поношенной, ветхой одежде не так уж редко встретишь на улице. С ними разговаривают, и они ходят в магазин и ездят в троллейбусе – никто не шарахается от них, как прежде шарахались от Николаши. Размытые Николашины черты проявились и стали чётче. Пятна сошли. Лицо приобрело осмысленное печальное выражение.

Я подхожу, думая, что стану им говорить, но Сашка опережает меня – издалека ещё он спрашивает:

– Чего пришла сюда, гимназистка?

И я теряюсь: он никогда со мной так не разговаривал. Как маленькая перед взрослым, я начинаю объяснять:

– Учительница меня просила, чтобы ты снова в школу приходил…

– А ты что, – перебивает Сашка, – на побегушках у неё?

Тут Николаша осаждает его:

– Полегче, сынок. Ты барышню эту не обижай. Барышня мне щей наливала. М-м-м – щи!

Лицо Николаши принимает мечтательное выражение.

– Наши щи, – говорит, – и покойника к жизни вернут. Кто варил-то?

– Мама, – отвечаю. – Пудякина Светлана Ивановна.

А Николаша и бровью не ведёт.

– Я ведь, – говорит, – и был покойник. А твои щи меня подняли. Нутро согрели, да и не одно только нутро, а самую душу согрели. Видишь, живу.

И я вижу: он больше не извиняется за то, что живёт. Просто рассказывает.

– На той неделе едва не помер, да вышло – рано ещё мне на отдых. Мне дальше трудиться-маяться… – Он огляделся, кивнул на Сашку: – И не один я теперь. Парнишка ко мне прибился.

И Сашке на меня пальцем тычет:

– Вот, чистая душа меня щами кормила, как в сказке. Если принцесса полюбит чудище да пожалеет – оно станет принцем…

И тут же по голове себя хлопает:

– А это мысль! Если меня поцелует хорошая девочка, то я, может, и вовсе человеком стану.

И тянется ко мне, щёку подставляет:

– Не поцелуешь, барышня?

Щека вся заросла грязным волосом.

– Что, противно? – спрашивает Николаша.

Тогда я говорю:

– Дурень ты, Николаша. Ведь ты мой отец.

И чувствую – обмерла вся. Сколько я думала, как я ему это скажу. А тут само вылетело.

Он глядит, не понимает:

– Это – в отцы я тебе гожусь?

– Это, – говорю, – ты мой отец! Он пропал восемь лет назад. Он мастером на заводе работал.

И достаю фотографию, тычу ему в лицо. Он тупо спрашивает:

– Кто это?

– Вот мама, – говорю. – А вот я. А вот это ты…

– Я? – спрашивает Николаша. – Я, – говорит, – сюда из Пензы приехал. У меня жену Катей звали. А у тебя мамка – Светлана… Как там? Ивановна?

И Сашка говорит мне, как маленькой:

– Вот выдумала. Мало ли кто мастером на заводе работал.

Я зачем-то оправдываюсь:

– Его Николаем звали… – хотя уже знаю, что делать мне здесь больше нечего.

В гимназию я прихожу только ко второму уроку. Классной, конечно, доложат. А что сказать – где я была?

Кира Ильинична ловит меня в коридоре. Первый у нас был английский. Я не успеваю ничего придумать – она мне говорит:

– Серёжа Мухин сразу сказал, что поедет с нами в Англию. У него даже мысли не было спросить: а едет ли Пудякина?

Кира Ильинична вздыхает отчего-то:

– Дурочки же мы, женщины…

Не знает она, что придёт время – и я смогу сколько угодно ездить в Англию. Да хоть совсем оттуда не вылезать.

Мои одноклассники учат на уроках, как будут обращаться к экскурсоводу и как станут благодарить его:

– This was a great excursion! I dreamed of watching the Tower… [1]

Мухин тянет руку. Кира Ильинична спрашивает его, он оттарабанивает:

– I can tell about myself! I’m a regular boy. My mama’s a sales associate, she works in a shop. I’m a student. I am studying in the best school in my town. I have many friends in my class… [2]

Всем сразу видно, что он едет в Англию. Счастье играет в нём, заставляет подпрыгивать на стуле, так что Кире Ильиничне приходится осаживать его:

– Keep according to your status of gymnist! [3]

Я буду keep according, Кира Ильинична. По мне сразу будет видно, что я училась не в какой-нибудь, а в лучшей в городе гимназии. Вам, Кира Ильинична, не будет за меня стыдно. Из Англии я вам напишу письмо.

Я открываю тетрадь с конца и начинаю набрасывать черновик письма.

«Dear my teacher Кира Ильинична! How are you? I’m fine. I live with my mama, brothers & Cop here in England. I like England very much» [4].

Придёт время, и я напишу ещё: «My mama became a great artist. Her paints are on big exhibitions» [5].

Но это будет потом, со временем. Мама сама говорит, что ей надо ещё многому учиться. «My mama is studying in a very good art school, – тороплюсь я сообщить Кире Ильиничне. – We live altogether in a wonderful house just near the sea. I have many pets except of Cop…» [6]

Мне представляется почему-то, что и Прошак живёт где-то в нашем английском дворе. Я любуюсь им всякий раз, когда иду через наш двор в Ольховке. Шерсть длинная, на животе – бахромой. Таких, как Прошак, моют специальным шампунем, а потом ополаскивают и в воду добавляют синьку, чтобы шерсть приняла благородный стальной оттенок.

Об этом нам рассказывали на кошачьей выставке. Мы туда ходили с мамой и Толиком.

Мама сразу забилась в угол между клетками и стала в блокноте рисовать. Там на стене висело «Съёмка запрещена». Мама спросила:

– А рисовать можно?

Служащий, парень с бейджиком, удивился и ответил:

– Рисуйте, пожалуйста.

И тут раздался Толиков рёв. Оказывается, он отстал и ему было не пробиться к нам. И тут оказалось, что на этой выставке кто-то глядел за нами. Народ-то на котов собрался посмотреть, вся толпа. Но нас таки выделили в этой толпе. Там надо было двигаться по часовой стрелке мимо клеток, чтобы не допустить давки. Я продвигалась против стрелки, наступая на чьи-то ноги. Толик ревел, а в ухо мне шипели: