Переправа - Браун Жанна Александровна (онлайн книги бесплатно полные txt) 📗

Малахов знал, что Виталий прав, но с детства не переносил крика и сторонился даже родных людей, если они вдруг позволяли себе опуститься до скандала.

— Я пошел, — сказал он, — желаю вернуться целым.

— Подожди, Борис, — тихо сказал Виталий и сел на кровати, скрестив по-турецки ноги в серых верблюжьих носках. — Сядь, друг, и удели мне десять минут. Есть у тебя десять минут?

— Есть.

— Благодарю вас, сэ-эр, — Виталий сделался непроницаемым и важным, точно Будда, если бывают русоволосые, синеглазые Будды в тренировочных костюмах. Малахов, не раздеваясь, сел на табурет в ногах Хуторчуковой кровати.

— Борис, ты обидчив, как подросток, — просто, без ерничества, сказал Виталий, — но я не буду касаться прошлых дел. Меня интересует, что с тобой происходит сейчас… Что тебя гонит в казарму в неурочное время? Неужто совсем худо?

Искренняя тревога в словах Виталия подкупила Малахова.

— В том-то и дело, что ни худо, ни хорошо — никак. Понимаешь, никак! Каждый сам по себе. Центр мироздания — собственный пуп, а все, что не от пупа и не для пупа, пусть хоть в тар-тарары катится!

— Нарушений больше нет?

— Явных нет. Были бы явные, я бы хоть с ними боролся, — уныло сказал Малахов.

— Накликаешь еще! — суеверно сказал Виталий. — Тогда скажи мне, отрок, чего ты конкретно хочешь? График строительства вы опережаете, боевая учеба на уровне, за тактико-строевые вас похвалили — сам слышал. Может, Бамбино тебе кровь портит?

— Да нет. Не очень.

— Тогда объясни мне на пальцах, чего тебе не хватает, ибо я изнемогаю от желания понять тебя, недоразвитый!

Малахов встал. Манера Хуторчука выражать свои мысли обижала его чаще, чем смешила.

— Почему ты все время ерничаешь?

— Чтоб уважали. Ву компренэ? Не занудствуй, Борис. Научись ценить не форму выражений, а их дружественную тебе суть. Короче, их майн либе… Ай лай вью. Продолжить?

Малахов против желания засмеялся.

— Достаточно.

Он мог долго сердиться на Виталия в его отсутствие, но когда Хуторчук был рядом, быстро забывал обиду. Тем более что Виталий обладал редчайшим качеством: умел слышать других.

— Ладно, если хочешь, объясню на пальцах. Ты растоптал меня за комсомольское собрание… Нет, я не в упрек. Ты был прав. Но и в отрицательном результате есть плюс для исследователя…

— Согласен. В институте. Здесь армия, мой друг.

— А я о чем? Понимаешь, я все время пытался понять: что за люди в моем взводе? После собрания многое стало виднее. Ты прав, они неплохо работают, осваивают воинскую профессию… Они даже уверены, что у них есть чувство долга. Но они Даже не догадываются, что это им только кажется… Думаю, что пока еще у большинства представление о долге, как о жизни на Марсе… Если брать по высшему счету. Откуда оно может быть у индивидуалистов? Подожди, Хутор… Я говорю, естественно, не обо всех. Есть во взводе два-три стоящих парня, но мне этого мало. Как ты сам знаешь, два игрока — это еще не команда.

Малахов взял с подоконника пачку «Беломорканала», забытую кем-то из гостей, закурил, закашлялся и с досадой ткнул папиросу в пластмассовый стаканчик. Хуторчук молча смотрел на него.

— Ты знаешь, Виталий, я не хотел идти в армию. Жил, учился, играл в баскет, бегал на капустники в Театральный, готовился к научной деятельности. Не потому, что имел к ней особое желание… Так принято в кругу наших друзей, знакомых… Никто из них иначе и не представлял мое будущее. Армия была вне поля зрения. Скорее история, как стихи о гражданской войне или фильмы об Отечественной… И вот я здесь. Причем сразу. Как провал в иное время… Понимаешь, мы все не задумываясь повторяем на каждом собрании: наша страна, в нашей стране, как о некоей географической данности. Здесь, в армии, я вдруг понял… я, конечно, знал это и раньше, но умом, а вот так, всем нутром, впервые. Наша страна — это не географическая данность… это же моя Родина! И меня призвали ее охранять потому, что наступила моя очередь. Понимаешь, Виталий, наступила наша очередь! И никто не знает, отстоим мы свою вахту спокойно или нам придется драться, как тем, в сорок первом… Поэтому мне мало, что мой взвод, мои солдаты просто работают, просто изучают воинское дело и не нарушают… Мало! Солдат без обостренного чувства долга, без идеи — ландскнехт. Я обязан научить их, объяснить им нехитрые истины, без которых нет человека… и нет солдата.

Малахов замолчал и отвернулся, боясь, что Виталий усмехнется и ляпнет что-нибудь, вроде: «Конец света! Неужто сам допер до этого, филолог?» Хуторчук шевельнулся, спустил ноги на пол, нашарил под кроватью кеды и стал обуваться.

— Что же ты молчишь? — не выдержал Малахов.

Хуторчук взглянул на него снизу вверх.

— Что я могу сказать тебе, Борис Петрович? Все это достаточно серьезно, чтобы обсуждать с ходу, а трепаться неохота. Не тот случай.

Малахов вышел на крыльцо и вздохнул полной грудью. За корабельными соснами со стороны реки возник отдаленный рокот. Казалось, что родился он глубоко, в недрах земли, вырвался, постепенно усиливаясь, на поверхность и катится к военному городку сплошным гремящим валом, угрожая снести все живое и неживое.

Металлические ворота КПП распахнулись, и на территорию одна за другой въехали громадные машины, напоминающие очертаниями доисторических тупоголовых ящеров с вытянутыми мордами и громоздким крутобоким туловищем. Под их тяжестью вибрировала земля, а бетонка прогибалась, как бумажная лента.

— Каждый раз потрясаюсь — сила! — услышал Малахов и обернулся. Возле угла дома стояла девушка в темных квадратных очках, темном свитере и джинсах. Через плечо у нее висела модная сумка с металлическими пряжками. Свет фонаря отражался в стеклах очков, и Малахову показалось, что она смотрит на него огненными зрачками.

— Ксюша, это вы? Здравствуйте…

— Здравствуйте, Борис. Откуда они идут, не знаете?

— С полевых занятий, откуда же еще? А я с трудом узнал вас в этих заморских консервах. Они с инфракрасным видением?

Ксюша подтолкнула сползающие очки пальцем и улыбнулась.

— Ага. На ультракоротком диапазоне. Теперь я прикована к ним навечно, как инструментум вокале [1].

— Свалили зачет по латыни? — догадался Малахов. — Поздравляю! Теперь всех девушек приковывают к очкам или только в медицинском додумались?

— Сама приковалась, — сокрушенно сказала Ксюша. — Попробовала ресницы тушью накрасить, теперь глаза болят. Смешно?

— Очень. Тем более что вам это ни к чему.

— Да? — спросила Ксюша, притворяясь оскорбленной. — Ничего себе комплиментик! Как прикажете его понимать?

Малахов развеселился. Он почувствовал себя раскованно, как в родной студенческой среде, где шутки и розыгрыши всегда были и будут нормой отношений. «Кажется, мы будем с нею дружить», — подумал он и предложил:

— Хотите, я вам Луговского почитаю? Или из Кедрина?

— А как вы относитесь к Белле Ахмадулиной?

Малахов едва успел остановить дневального свободной смены. Солдат расстроился, что не успел предупредить товарищей о приходе начальства, и, подхватив ведро с мастикой, юркнул в бытовку.

На свободном от коек пространстве, спиной ко входу, стоял с гитарой Лозовский. Перед ним полукольцом сидела на сдвинутых табуретках почти вся рота. В стороне под турником сражались в шахматы Акопян и Зиберов.

— Здоровеньки булы, уважаемые громодяне! — бархатным голосом теледиктора вещал Мишка. — Начинаем наш ор-ригинальный полупраздничный концерт в честь окончания штукатурных и героического начала малярных работ в исторической учебке!

Солдаты дружно захлопали, предвкушая удовольствие.

— По самоличной заявке нашего героя механика-водителя Степана Михеенко, в честь его верной Пенелопы из села…

— Який еще Пенелопы?! — возмутился Стена.

— Ведите себя прилично, рядовой Степа! — приказал Мишка, и Малахов узнал в его голосе интонации Дименкова. — В честь верной подруги рядового Степы, проживающей в селе Степановка, Степановского района, одноименной области, четыре заморских хлопця з Ливерпулю спивают песню на родном аглицком языке под названием: «Кинь бабе лом»!