Тебе посвящается - Бременер Макс Соломонович (бесплатная регистрация книга txt) 📗

– Ну, как тебя понять: блажишь или обиделся крепко?

– Да нет, что вы... – неопределенно ответил Валерий, которому одинаково не хотелось признаваться как в том, что он блажит, так и в том, что он обиделся. – Просто, знаете, уроков очень много нам задают, времени совер­шенно не хватает...

– Значит, обиделся, – сказал Жильников, точно Ва­лерий только что подтвердил это. – Это нехорошо. Цыкну­ли на тебя, и ты в сторонку. Обиделся. А мне по душе че­ловек, который, если считает, что прав, свою правоту доказывает. Я вот знаю, например, одного коммуниста. Он настаивал на своей правоте – речь шла об отношении к товарищу по работе – и нескольким нечестным людям очень этим мешал. Они оклеветали его. Он был исключен из партии, но не опустил рук, доказывал свою правоту, и вот недавно его восстановили в партии, а клеветников разоблачили и наказали. Интересно, что такой человек сказал бы о твоей обиде, а? – И совсем неожиданно Жильников закончил: – Ты зайди сегодня после уроков к завучу.

Евгений Алексеевич принял Валерия в пустой учи­тельской.

– Садитесь, Саблин, – сказал Евгений Алексеевич.

Валерий опустился на громоздкий клеенчатый диван, и завуч сел рядом с ним.

– Кого-то мне ваша фамилия напоминает, – сказал завуч. – Вы-то, наверное, не можете мне подсказать, кого?

– Не могу, – согласился Валерий.

Ему пришло вдруг в голову, что, может быть, завуч знал его отца. У Валерия не раз раньше мелькала мысль, что в жизни ему доведется, наверное, встречать людей, которые знали его отца. Неужели именно Евгений Алексеич?..

– Сообразил, – сказал завуч. – Мне ваша фамилия напоминает похожую: Саблер. Был такой красный коман­дир в гражданскую войну. Слыхали когда-нибудь?

– Читал где-то, по-моему.

– Наверное, читали... Ну что же... Я с вами буду го­ворить не как завуч, а как член партийного бюро, которо­му поручена работа с комсомолом. Не хотите больше быть вожатым? Мне говорили, вы с душой начинали.

– Меня потом отстранили. Пионеры знают. Теперь, выходит, сызнова начинать? Мне после перерыва еще трудней будет...

– Но что же делать? Поработаете – станет легче, станет хороший отряд. Я хотел бы быть завучем в хоро­шей школе. А работаю, как знаете, в неважной. Однако, раз она такая, надо же ее сделать иной?

– Я не отказываюсь вовсе быть вожатым...

– Надеюсь. А правда, – спросил он вдруг, – будто вы сегодня заявили: «Я – не актив...»?

– Говорил. Так ведь...

– Вот хуже этого не придумать. Это лыко я вам, по­ка жив, всегда буду в строку ставить!

– Почему, Евгений Алексеевич? Я ведь Зинаиде Ва­сильевне потому, что она... – И Валерий передал завучу свой последний разговор с Котовой.

– Все равно! – проговорил Евгений Алексеевич. – Какова бы ни была Котова, вы не могли так сказать о се­бе! Меня, Саблин, тоже отстраняли. На срок более долгий, чем вас. Но у меня перед назначением в вашу школу не было вопроса: «Что ж, начинать сызнова?» – который за­даете себе вы.

Валерий молчал.

– Знаете, это простая вещь, но не все постигают: бу­дущее, для которого мы живем, приближается не оттого, что проходит время, а только если мы – актив! Просто, верно?

– Да, – согласился Валерий, думая, как неудачно получилось, что его случайную, назло сказанную фра­зу – собственно, даже не его, а ляпуновскую! – завуч принял всерьез. Никогда он не желал так сильно обелить себя. Но не видел, как это сделать, не роняя достоинства.

В это время приоткрылась дверь, и показалась на миг голова Хмелика.

– Ко мне? – спросил громко Евгений Алексеевич.

– Нет... Я к нему вот... – ответил Хмелик, останавли­ваясь на пороге и бросая быстрые взгляды на Валерия, завуча и в коридор.

– А что такое? – спросил Валерий.

Хмелик нерешительно взглянул на завуча – тот при­сел к столу у окна – и вполголоса возбужденно заговорил:

– Стоим мы с Генкой... возле пионерской... Вдруг Тишков... А говорят, вы опять у нас... И мы...

– Ладно, сейчас, Леня, – прервал Валерий, обняв Хмелика за плечи и радуясь, что Хмелик за ним при­шел. – Евгений Алексеевич, я пойду.

Мне было семь лет, когда мои отец и мать рас­стались. Мать собиралась выйти замуж за че­ловека, о котором я поначалу знал только, что фамилия его – Комиссаров. Затем я услышал, что у Комиссарова есть автомобиль, на кото­ром он ездит на работу и с работы, в театр и в гости. Это его персональная машина. Он и сам умеет ее водить.

В то время я очень интересовался автомобилями, а разрыв между отцом и матерью не воспринимал трагиче­ски – оба они продолжали жить со мною и никогда при мне друг с другом не ссорились. Поэтому я спросил мать:

– Машина с собачкой на радиаторе?

– Нет, – ответила она, – попроще. Марки «ГАЗ» – первая советская. Совсем новенькая.

– А гудок какой? – полюбопытствовал я. – С резино­вой грушей?

– Откровенно говоря, сыночек, не обратила внима­ния, – ответила мама, пудрясь перед зеркальцем и взыска­тельно глядя на свое отражение. – Вот на днях познаком­лю тебя с Александром, вы с ним, конечно, подружитесь, он тебя и покатает и все тебе объяснит насчет машин. – Мама защелкнула пудреницу, из которой при этом вырва­лось крошечное ароматное облачко и тотчас опало розова­тыми пылинками на паркет.

Потом мама обняла меня и ушла.

Через несколько дней ко мне пришла бабушка, мами­на мама, чтобы вести меня в гости к Комиссарову, кото­рый жил неподалеку вместе со своей сестрой и племянни­ком-студентом. Перед тем как мы отправились, мамина мама спросила у папиной мамы, не возражает ли она против того, что я иду знакомиться с Комиссаровым и его семьей. Папина мама отвечала, что не может этому пре­пятствовать.

– Иди, мой дорогой, – сказала она мне, – и не задер­живайся в гостях долго: помни, что я буду тут без тебя скучать! Потом расскажешь нам с дедушкой, как тебе там понравилось.

О Комиссарове ни мой отец, ни его родные никогда не говорили дурно. Но о том, что мама выходит за него замуж, упоминали всегда с оттенком жалости к ней.

Придя, мы не застали Александра дома. Он задержался на работе. Нас ждали его сестра и племянник. Племянник, отложив в сторону книжку, включил электрочайник. Се­стра Комиссарова сказала радушно:

– Дайте-ка, дайте-ка я посмотрю на своего нового племянника! О, какие у него большие глаза! – И она по­целовала меня.

Я вытер щеку, так как со слов деда-медика знал, что при поцелуе на кожу переносятся тысячи микро­бов.

– Глаза у него материнские, – сказала бабушка.

– Да, – сказала сестра Комиссарова, – совершенно как у матери. Это прежде всего замечаешь.

– У дочери мои глаза, а у него – материнские, – сообщила бабушка.

– Действительно, – сказала сестра Комиссарова. – У вас тоже темно-карие. Да.

Разговор было увял, и тут бабушка взглянула на меня просительно.

– Пожалуйста, политика, – сказала она. – Междуна­родное.

Это значило, что я должен высказаться о современном международном положении. Бабушка желала продемон­стрировать, сколь необыкновенно я развит для своего воз­раста. Ей не терпелось доказать мою незаурядность. Она не могла дождаться прихода Комиссарова.

Я сказал несколько слов о внешней политике Англии. Собственных мыслей на этот счет у меня не было, но я запоминал дедушкины. Сестра Комиссарова казалась весь­ма удивленной. Бабушка наслаждалась ее изумлением.

– Рассуждай! – потребовала она, обратясь ко мне.

Это «рассуждай» произносилось как «играй», обра­щенное к юному музыканту, или «читай», обращенное к юному декламатору. Бабушка была родом из Одессы, где вундеркиндов пестовали и растили сотнями. Ей мечталось, что я стану вундеркиндом. Однако к музыке у меня не об­наружили серьезных способностей. Стихи я читал с боль­шою охотою, но был гнусав и картав, что в значительной степени портило дело. Мне оставалось, по-видимому, только рассуждать.