Неугомонные бездельники - Михасенко Геннадий Павлович (читать книги онлайн бесплатно без сокращение бесплатно .TXT) 📗
Точно не слыша меня, тетя Шура еще раз потихоньку подергала все провода разом и щелкнула выключателем на стене. Я поднял плечи, ожидая, что женщина сейчас вскрикнет, или задергается, или загудит, как стиральная машина. Но она и ухом не повела.
Тетя Шура подошла, взяла билет и разглядела его.
— Хорошо сделали.
— Это Борька. Он и афишу написал!
— Читала… Что это у тебя там за «Гимнастический этюд»? — сурово спросила она.
— Это не этюд, это вверх ногами буду ходить.
— Я так и подумала. Уж знаю твои этюды.
— Но я еще в пьесе играю, Ивана-царевича, — ввернул я.
— Ого!.. Хорош царевич! — тяжело усмехнулась тетя Шура.
— Мне бы чуть подстричься, тогда бы… — сказал я.
— Садись! — вдруг коротко бросила она и указала на табуретку, указала глазами, а как будто пятерней схватила и усадила.
Достав из сумки на столе черную электрическую машинку, тетя Шура включила ее в розетку, повернула меня затылком к свету и так жадно врубилась в мою гриву, что пролысина от шеи до лба появилась скорее, чем я заикнулся о чубе.
— Нафорсишься еще! — сказала парикмахерша, угадав мой порыв. — Сколько лет? Тринадцать? Нафорсишься!.. Летом стригись наголо. Волос будет лучше.
— Дергает! — крякнул я.
— Волосы мокрые… Ну, отрастил!
— Ой, тетя Шура!
— А что я сделаю?.. Не можешь терпеть — иди посиди на крыльце, проветрись, а я тетю обслужу.
Я вышел, сел на нижнюю ступеньку, чтобы не видели со стороны, и пощупал голову. Над ушами торчали вихры, а посредине было чисто, как бульдозер прошел. Вдруг на меня налетела, прямо упала Томка, выскочив из-за угла.
— Ты что ослепла совсем? — буркнул я.
— Ой, извини… А что это у тебя?..
Я прикрыл плешину ладонью.
— А ты не смотри! Это тетя Шура… Я остываю… А ты почему не на сцене? Сейчас начало. Не выступаешь, так хоть помогай!
— Мне надоело… Я вообще не пойду на концерт, — и Томка брезгливо дернула губами.
Я убрал с лысину руку и выпалил:
— Ну и катись колбаской!
— Фу! — фыркнула она. — Я думала, ты лучше всех мальчишек, а ты… — И она скрылась в сенях.
Тетя Шура благополучно достригла меня, и я помчался к Куликовым, крыльцо которых зрители охватили уже большим полукругом. Я увидел тут и ребят из соседнего двора, и отца с мамой, и Лазорского, и всех-всех. Малыши запрудили подступы, и я едва пробрался на сцену, гордо вслушиваясь в одобрительное разноголосье зала.
— Наконец-то! — воскликнула Нинка. — Где тебя носит? Пора начинать!.. А-а, ты как подстригся? Почему наголо?
— Чтоб волосы лучше росли.
— О, господи! — Нинка закатила глаза. — Тебе теперь только Кощея играть!.. Вот твой костюм, иди к тете Маше, горе луковое. Там ваша раздевалка.
До ужаса размалеванный Кощей Бессмертный, в купальной шапочке на голове, которая означала лысину, расхаживал из угла в угол тети Машиной кухни, подметая пол длинным халатом, с наклеенными ребрами, Славка в медвежьей маске стоял перед зеркалом еще без шубы и время от времени рычал. Генка с усиками, мой сказочный брат, приноравливался, как он будет стрелять из лука. Бедный Король Морг бродил между этими полузнакомыми фигурами, принюхивался и не знал, где присесть.
— Ха-ха! — крикнул я и начал переодеваться.
— На-чи-най! — требовал зритель.
Влетела Нинка.
— Готовы?
— Да, — сказал я. — Где лук и стрела?.. Вон. Все.
— Мирк, давай.
Мы столпились за занавесом. В улыбающейся, разрумяненной кукле, на которой были цветная длинная юбка и широкая кофта, я едва узнал Марийку. Она играла купеческую дочь, невесту Генки.
Мирка отмахнула сперва одну половину занавеса, потом вторую, вышла на середину и сказала, что наш второй концерт начинается, что вообще-то во дворе много бывает концертов, но такой — второй.
— Вон мой папа, — шепнул я Марийке углом рта. — Вон возле того смешного дядьки в очках.
— Вижу. Красивый. И на тебя похож. А дядька в очках — мой папа.
— Но?.. Тоже ничего, но смешной. И на Женьку похож.
— Все папы на детей похожи.
Мирка представила нас, назвала все роли и задернула занавес.
— Братья, марш! — прохрипела Нинка.
Мы с Генкой выскочили и сразу давай жаловаться друг другу, что вот скоро умрет царь-батюшка, разделим мы его владения поровну, а вот как, горемычные, будем жить в одиночестве?.. Сперва у меня была сухость в горле, слова протаскивал еле-еле, как санки по земле, а потом разговорился и — эх, братуха, говорю, давай, говорю, женимся, и пусть вот эти стрелы каленые укажут нам суженых, то есть, говорю, невест. Генка захлопал глазами, потому что этих слов в роли не было, но смело ответил, что давай. Натянули мы луки кленовые, оглядел я просторы зеленые, вижу — на дубе-дровянике сидит-лежит Соловей-разбойник — Юрка Бобкин. Я не целясь — хрясть! Улетела стрела в сырой огород, и наша сказка началась…
Грому было — после каждого выхода. Особенно досталось Кощею и его дочери Кощеевне, которую играла Люська. Смуглая, в черном платье до пят, с глухим воротом под самую челюсть, с тупыми, словно обрубленными, косами, Люська поразила всех. А Нинка подсвечивала сбоку синей медицинской лампой, и Кощеево царство выглядело омертвелым.
Сказка заняла много времени, и мы решили второе отделение сократить. Оставили четыре лучших номера. Мирка с Марийкой спели песню про геологов, потом вышел Славка, раздетый по пояс, а мы втроем едва вынесли за ним двухпудовую гирю. Славка проделал с гирей разные упражнения двумя руками и даже, лопаясь от напряжения, выжал ее одной и удалился под аплодисменты, оставив гирю на краю крыльца. Тут из-за кулис вылетел Борька и пнул эту гирю в зрителей. Она упала на колени тете Зине Ширминой, которая секунду тупо смотрела на нее, потом вскинула голову и по-девчачьи завизжала. Дядя Федя, стоявший за ней, поднял гирю и гулко забарабанил по ней кулаком, показывая, что она картонная. Зал так и покатился со смеху.
Король Морг провыл «Песенку Герцога» очень серьезно, даже печально, как бы намекая, что поет последний раз, и аплодировали ему тоже серьезно.
Наконец Мирка объявила мои частушки.
Генка потянулся к баяну, но я остановил его и один вышел на сцену. Какой-то момент я молча оглядывал публику, сгибая и разгибая пальцы левой руки, как проволоку, которую надо переломить. Марийкин отец что-то шепнул моему, и мой кивнул. Лазорский притулился с краю, внимательно и хмуро скособочив голову.
— Мы извиняемся, но по техническим причинам частушек не будет, — сказал я, напряженно улыбаясь, весь дрожа внутри и боясь, что дрожь эту видят все. — Мы и так много навеселились, больше, чем хочется, потому живется нам, уважаемые дяди, тети и отцы, не очень сладко. Вот вы сейчас разойдетесь по своим домам, а у нас во дворе нет даже собственного угла, кроме подкрылечника и крыши. А угол этот нам нужен вот так!.. Мы тут поговорили с дядей Федей и со Степаном Ерофеичем. Они нас поняли. Дядя Федя отдал нам огород целиком, а Степан Ерофеич отделил от своего метр. Но этого мало. И вот мы обращаемся к остальным: отрежьте каждый по метру от огорода — и нам хватит! Всего по метру!.. Мы даже список составили. — Я вынул из кармана вчетверо сложенный лист, расправил его и спустился на нижнюю ступеньку. — Вот тут все квартиры. Кто согласен, пусть распишется, чтобы потом не обмануть… А осенью мы сами передвинем заборы…
Малыши поразевали рты, а на взрослых как будто ветерок дохнул — загомонили, зашептали, задвигались.
— А когда это мы вас обманывали, не припомню что-то? — спросила тетя Надя, Миркина мать, с одним из Миркиных братцев на руках.
— Не знаю… — замялся я.
— А чего ж с росписями торопитесь? Если уж согласимся, то согласимся, а нет, так нет… У меня берите метр, шут с ним, одной грядкой больше, одной меньше.
— Надо, надо, товарищи! — вдруг зычно призвал управдом. — Хорошие, чуткие ребята, надо помочь!
— Да по метру каждый даст, чего тут обсуждать!
— Резвость, она для детей все. А тут еще вон подрастают. Сегодня в песке возятся, а завтра мяч давай!
