Письмо на желтую подводную лодку(Детские истории о Тиллиме Папалексиеве) - Корнев Владимир Григорьевич
— Убир-райся пр-рочь! Костей не соберешь, кор-рявый!!! Не смей приближаться к ней!!!
Череп, никак не ожидая такого смелого отпора, стал испуганно удаляться, удаляться…
В это время раздраженный Матусевич раздумывал, как быть дальше: во тьме, совсем близко — в паре метров от него — угрожающе вспыхнули два кроваво-красных огонька-глаза, и тут же зазвучал младенческий плач, явно исходящий от этого же существа!
«Греческая девочка! Значит, все-таки не миф… — мелькнуло в мозгу у мозамбикского ковбоя-каратиста. — Значит, она жаждет именно моей крови! И смерти!!!»
Тут с очередным громовым раскатом небо прорезала невиданно яркая молния. Ошеломленный и оглушенный Шурик, уже готовый бежать со всех ног, от неожиданности на мгновение замер, но, не желая смотреть на дитя-монстра, успел отвернуться, и взгляд его выхватил с заднего плана картины античного ужаса озаренный молнией фронтон единственного целого кладбищенского склепа, где школьники только что совершили требуемое жертвоприношение. На фронтоне красноречиво выделялся символический рельеф — козлиный череп с двумя симметричными, свитыми с ним виноградной лозой флейтами Пана!!! Вот уж когда Матусевич, фирменный джинсовый костюм которого насквозь пропитался холодной дождевой водой снаружи и ледяным потом изнутри, подпрыгнув чуть не на целый метр над могильным холмиком, непонятно каким чудом не сгладившимся за тысячелетия, с суеверными воплями: «О Пан! О Сиринга!» — семимильными шагами понесся прочь от проклятого могильника с его мистическим античным прошлым и настоящим (между прочим, Шурик извлек на ходу из кармана совершенно исправный фонарик и осветил себе путь ярким лучом электрического света). Сразу же позабыв и об Оле, и даже о своем неотразимом образе ковбоя-супермена, он очень скоро с ловкостью африканской обезьяны перелез через металлическую сетку-ограждение и таким образом оказался в совхозном саду…
Тиллим, увидев те же налившиеся кровью глаза неведомой визжащей твари, бросил прямо на них громадный камень, от которого у него уже занемели руки. Сквозь грозовой шум он еле расслышал отвратительный хруст, короткий животный вопль, и чудовище затихло.
Теперь, когда главная опасность, кажется, миновала и безудержный порыв гнева прошел, юный укротитель зла немедленно бросился к даме сердца. Девочка продолжала беспомощно лежать на земле, не реагируя на его расспросы и только растерянно глядя на него широко раскрытыми глазами (это он скорее чувствовал, чем видел). Тиллим слышал что-то о болевом шоке, и, судя по всему, сейчас — в холоде, мраке да еще с неотпускающим чувством страха — Оля переживала именно такое состояние. Правда, она в полусознании попыталась было приподняться и встать, но тут же, болезненно вскрикнув, оказалась в прежнем скорченном положении с неестественно вывернутой правой ногой. Повзрослевший за эту кошмарную ночь мальчик хотел снять с ее распухшей ноги кроссовок, однако сразу стало ясно: та теперь сгибалась сразу в двух местах — как положено, в колене, и посреди голени! Мучительно раздумывать и пассивно сострадать — ничего хуже в этом случае вообразить было нельзя… Гроза тем временем закончилась, и вновь заиграли цикады…
Тиллим поднял девочку на руки и, совсем как маленькую, бережно понес. Его самого шатало из стороны в сторону, но мысль об Оле и о том, что ей сейчас как никогда нужна помощь близкого человека, помогала держаться. «Скорее бы шоссе! Пивное — дойти до шоссе, а там не может не быть машин — какая-нибудь да остановится… Иначе не должно быть! Как же иначе?!» Вот уже и асфальт под ногами, а впереди маячит какой-то силуэт — кто-то из взрослых! «Да это же Евгений Александрович!!! Слава богу…»
Как только в пансионате забили тревогу, Евгений Александрович инстинктивно сообразил, где искать ночных следопытов-потеряшек — оба класса шептались о старом кладбище… Мальчик из последних сил передал преподавателю свою бесценную ношу, и в тот же миг сознание покинуло его. Дальнейшее было делом нескольких минут: первый же москвичок притормозил возле присевшего, отчаянно голосующего мужчины с девочкой на коленях. Приходящий в себя Тиллим, лежа на обочине, как во сне, видел Евгения Александровича, переносящего девочку в какую-то легковушку, умчавшуюся затем вдаль по трассе… После мальчик увидел лицо учителя над собой, услышал его успокаивающий голос:
— Ну вот, мир не без добрых людей… Оля скоро будет в больнице… Теперь все обойдется!.. — и опять провалился в пустоту.
В тот же самый ночной час, только с другой стороны перекопанного археологами вдоль и поперек анакопийского городища — в совхозном фруктовом саду, происходили еще более любопытные события. Их, без сомнения, можно было назвать допросом злоумышленников, или, как сказала бы пострадавшая Оля Штукарь, зловредов.
Когда Шурик Матусевич, гонимый «античным ужасом», сам того не желая, буквально перелетел в совхозный сад, тут же раздались настоящие выстрелы, и он почувствовал жгучую боль чуть пониже спины. Местный сторож, так безобидно-неубедительно выглядевший при дневном свете и показавшийся тогда городскому акселерату-супермену каким-то комическим персонажем, станичным простачком из смотренных-пересмотренных фильмов вроде «Неуловимых мстителей», на самом деле был на фронте старшиной стрелковой роты, теперь же добросовестно охранял «социалистическую собственность» и, когда увидел верхом на садовой сетке воришку, от всей души влепил ему двойной заряд крупной соли из своего охотничьего дробовика. Не меньше досталось и еще одному незадачливому ночному озорнику.
Сейчас гроза всей бедовой ребятни в округе дядька Африкан, воинственно шевеля рыжими усами, угрюмо взирал из-под козырька надетой набекрень старой фуражки на пойманного Матусевича, которого крепко держал за шиворот участковый милиционер-абхазец, спешно поднятый с постели самим начальником райотдела майором Чикобой. В другой мощной волосатой руке участкового неуклюже болтался второй «арестант», с виду постарше первого. Его глуповатая, если не сказать идиотская, физиономия была разукрашена светящимся в ночном сумраке составом, как у героя незатейливого детектива-страшилки. Оба злоумышленника яростно терли филейную часть тела и, отчаянно ревя, сучили ногами.
— А ну, пионэры, долой штаны и прыгай в бочки… Я сказал, отмокать, да?! Живо! — брезгливо и в то же время по-кавказски грозно гаркнул милиционер, опуская их на землю.
Шурик с товарищем по несчастью сами только и ждали, когда наконец будет можно, и мигом бросились выполнять приказ. Вскоре они, облегченно отдуваясь и тихонько постанывая, уже подпрыгивали в стоявших под яблонями бочках для полива сада.
— А вот теперь, дэти, и поговорим… — Дав задержанным немного прийти в себя, участковый строго спросил: — Зачем ночью лезли в совхозный сад, а? Днем фрукт нельзя есть, что ли? Сторожа попроси, любого хозяина попроси — кушайте на здоровье!
— У-у-у… Да не нужен нам был этот сад… — заныл Матусевич. — Правда! У-у… Фруктов я не ел?! Да вы таких… у-уф-ф… и не видели…
Милиционер побагровел:
— Что я видел, ты не видел, малчик! Как тогда ночью сюда попали, а?!
— Папа, я на прынца-солныффка похож? Я прынц? Я больше не буду печеньки… честно-честно! Я прынц! Похож? — оживился второй задержанный.
— На дебила ты похож! — огрызнулся Шурик.
— Я конфеты люблю, дяинька милицанер! Он мне сказал, что если я буду прынцем, то девочки со мной дружить будут и конфет мне подарят мно-го-мно-го… — надувшись, признался второй «пионэр».
Первый, услышав это, сразу же заволновался и метнул в него недобрый взгляд: дескать, а уж ты бы лучше молчал. Но больше всего озаботился дядька Африкан, который из-за темноты и слабеющего зрения только теперь признал единственного сына:
— Петро, сыночка! Та шо ж это делается-то?! — возопил казак, бросаясь к дальней бочке. — Родный ты мой! Я думал, ты в хате, спишь без задних ног, а ты тут… Знаешь ведь, что здесь творится, — затемно из дому ни ногой! Та я ж тебя сейчас до смерти застрелить мог!.. Ой, господи Иисусе Христе, горе ты ж мое… Ну какая ж нелегкая тебя ночью на кладбище понесла, сына? И шо за басурман бессовестный тебе всю физиономию размалевал…
