Мишка, Серёга и я - Зелеранский Ниссон Яковлевич (читать бесплатно полные книги TXT) 📗
— Ошибаетесь, — холодно возразила мама, собирая со скатерти крошки. — Мы с мужем считаем, что Гарику незачем заниматься этим спортом.
— Не может быть! — удивленно воскликнул Званцев. — У вашего сына редкие способности. Между нами… Ваш Гарик проскочит в институт, как огурчик. Без всяких экзаменов.
— Вы думаете? — подозрительно спросила мама, которая уже не раз советовалась с папой, в какой вуз мне идти и куда меня легче будет устроить.
— Как же иначе? — улыбнулся Званцев.
— Гарик, иди в свою комнату! — сказала мама. — Так вы, значит, говорите, Григорий…
— Александрович, — буркнул я, направляясь в свою комнату. — Сколько раз повторять!
— Но, но! — сказал мне Званцев. — Куда ты пошел? Марш в коридор! Знаю я их брата! — объяснил он маме. — Сам не раз подслушивал из своей комнаты.
Мама засмеялась и сказала мне:
— Гарик, пойди на кухню и поставь чай!
Когда я вернулся, Званцев уже рассказывал, что он часто ездит за границу и каждый раз привозит своей муттер перлоновое белье. При слове «белье» мама сделала круглые глаза и показала в мою сторону.
Потом она вместе со мной проводила Званцева до входной двери и несколько раз просила его, чтобы он заходил.
Так Григорий Александрович покорил мою маму.
В секции все ребята обожали Званцева. Особенно Сашка Гуреев и оба Володьки. Даже Мишка, кажется, был готов полюбить Григория Александровича.
К нам в секцию часто заходил Синицын. Правда, его не приняли в боксеры. Но его отец и Званцев где-то и как-то встретились, и Григорий Александрович согласился ему позировать. После этого Андрей стал в нашей секции своим человеком. После тренировок он даже мылся вместе с нами в душе. Синицын считал себя крупным знатоком бокса. Он врал, что Званцев занимается с ним дома. Когда мы тренировались, Андрей кричал:
— Слушай, ты неправильно бьешь!.. Григорий Александрович, он челюсть открыл…
Андрей все время бегал за Григорием Александровичем, относил записки по его поручению, перенимал многие его выражения, например: «Когда человека бьют по печени, он сгибается вдвое».
Мне очень нравилась эта фраза. Но Андрей повторял ее так часто, что я ни разу не решился ее произнести.
Однажды Мишка сказал Григорию Александровичу:
— Гоните его в шею, этого Синицына! Вы даже не знаете, какой он гад!
(В эту минуту я и подумал, что Мишка готов полюбить Званцева. Ведь раньше мы считали, что наш тренер и Синицын очень похожи друг на друга. Теперь Мишка, очевидно, поверил, что Григорий Александрович может относиться к Андрею так же, как и мы.)
— Почему же это он гад? — удивился Званцев.
— Пижон, пошляк! Для него нет ничего святого, — сказал Мишка.
Гуреев пытался что-то возразить, но Мишка резко оборвал его:
— Молчи! Ходишь в кафе на его деньги!
(У Синицына было любимое кафе на улице Горького. Он рассказывал, что там обычно собираются его друзья. Кафе называлось «Снежинка».)
— Какой зубастый! — усмехнувшись, сказал Званцев Мишке. — Сам небось бегом побежал бы, лишь бы за чужой счет мороженое слопать!
— С голоду буду умирать, а с ним не пойду!
— Ну и дурак, — равнодушно сказал Званцев. — Самая вкусная жратва та, за которую другие платят.
— Вы все шутите, — неуверенно проговорил Мишка. — А я считаю, что Синицыну здесь делать нечего. Он скверно говорит обо всем, что для нас свято.
— Старик, ты спятил! — удивился Григорий Александрович. — Какое мне дело до этого?
Мишка так растерянно замигал, что я невольно расхохотался.
Григорий Александрович вообще умел нас ошарашивать. Ему, видимо, доставляло удовольствие, когда мы растерянно мигали и не знали, что сказать. Званцев иногда мимоходом говорил такое, от чего у меня захватывало дух, будто на санках, когда едешь с высокой горы.
До знакомства с Григорием Александровичем мне казалось, что я живу свободно и легко. Теперь выяснилось, что я весь опутан цепями. Родители держат меня на привязи. Школа навязывает мне свой взгляд на мир. Даже товарищи во что бы то ни стало хотят заставить меня жить так, как им нравится.
Иногда мне казалось соблазнительным разбить цепи и вырваться на волю. Но тут же меня охватывал страх: а вдруг эти цепи не опутывают, а скрепляют мое тело и без них я просто распадусь? Руки отдельно, ноги отдельно, голова сама по себе.
Как-то мы возвращались с Мишкой из секции и всю дорогу спорили о Григории Александровиче. Мишка говорил, что никак не может понять, нравится ему Званцев или нет.
— Ты просто мямля, — сказал я обиженно. — Трусишь делать точные выводы.
Мне очень хотелось, чтобы Мишке нравился наш тренер. Тогда бы и я полюбил Григория Александровича без всяких оговорок.
— Почему трушу? — вяло спросил Мишка. — Геннадий Николаевич мне сразу понравился.
— Где же сразу?
— Конечно.
— Сразу ты вместе с нами урок сорвал, — ядовито напомнил я.
— Не хотел подводить ребят, — все так же вяло проговорил Мишка. — Геннадий Николаевич мне уже тогда нравился.
— Пусть Геннадий Николаевич сразу, — уступил я, надеясь, что в ответ Мишка тоже пойдет на уступки.
— Геннадий Николаевич — понятный человек, — сказал Мишка. — Ясный…
— А Григорий Александрович не ясный?
— Не знаю. Думаешь, я сам не хочу, чтобы он мне нравился?
— Если я хочу, чтобы человек мне нравился, он мне нравится. Что тебе мешает? Давай разберемся.
— Дурак, — сердито сказал Мишка. — Если бы я знал, что мешает, я бы мог сказать, как к нему отношусь.
— Ладно. Давай по порядку. Тренер он хороший?
— Хороший, — ответил Мишка и вдруг добавил: — Знаешь, пожалуй, он мне все-таки не нравится: он никого не любит.
— Твой Геннадий любит! — сказал я обиженно.
— Очень любит! — горячо подтвердил Мишка.
— Почему же, по-твоему, Званцев не любит?
— Может, и любит, — вдруг сказал Мишка. — Не в том дело. У него просто нет совести.
— Ты с ума сошел!
— Если у тебя есть совесть, — продолжал Мишка, — и ты знаешь, что я к тебе плохо отношусь, ты будешь мне в друзья набиваться? А он к Геннадию Николаевичу набивается!
— Он дружит, а не набивается.
— А ты бы стал дружить?
— Я бы, наверное, нет, — честно признался я. — А Григорий Александрович — человек широкий.
— Если бы еще он хорошо думал о Геннадии Николаевиче! А то ведь нет! Вот и выходит, что нет совести.
— Ерунда, — сказал я.
— По-твоему, ерунда, а по-моему, нет.
Я надулся и замолчал.
После этого разговора мы с Мишкой стали отдаляться друг от друга. В школьной жизни так часто бывает: дружат два парня, а потом ни с того ни с сего начинают расходиться, словно стороны треугольника.
Расставшись тогда с Мишкой, я задумался: а вдруг он прав и Званцев зря мне нравится? Я даже стал злиться на то, что Мишка разбудил во мне эти сомнения.
Но на другой день я разговорился с Сашкой Гуреевым и двумя Володьками. Оказалось, что они считают Григория Александровича очень хорошим человеком. Для очистки совести я поговорил еще с Супиным и Соломатиным. Их приняли в секцию, так как им удалось кончить четверть без троек (едва записавшись в боксеры, они начали жадно повторять: «Апперкот… Хук… Я его сделаю… Старик…»).
Когда я стал высказывать свои мнения насчет Григория Александровича, Соломатин и Супин меня высмеяли. В конце концов я решил, что Мишка ошибается и что Званцев действительно хороший человек.
Кстати, с некоторых пор я стал замечать, что с Гуреевым и Дамой мне легче и свободнее, чем с Мишкой и Серёгой. Иногда в вагоне метро и я начинал громко, чтобы слышали соседи, говорить о боксе. Мишка страшно смущался и грозно посматривал на меня. А Сашка и Дама рассуждали о боксе еще громче, чем я. Мишка уговаривал нас не выделяться. Мы нехотя соглашались, потому что выделяться в самом деле нехорошо. Но уже на другой день вели себя по-прежнему.
Однажды я поймал себя на том, что возвращаться домой мне хочется не в метро вместе с Мишкой, а на троллейбусе с Сашкой и Володьками. Тогда я понял, что мы с Мишкой расходимся.
