За что? - Чарская Лидия Алексеевна (читаем книги txt) 📗
Нежный, чуть слышный аромат, выходящий из пюпитра, привлек мое внимание. В крошечной хрустальной кружечке стояли розы, чудные розы Черкешенки.
— А-а! — простонала я, внезапно охваченная необъяснимым порывом злости к цветам. И, схватив их вместе с хрустальной кружечкой, далеко отшвырнула на пол. Кружечка разбилась вдребезги. Вода разлилась.
— Вот тебе розы! Столь нежные чувства, столь нежные розы, и вдруг на пыльном и грязном полу! — продекламировала с пафосом всюду поспевающая Симочка.
Бешенство новым порывом охватило меня при виде паясничавшей девочки.
— Слушайте вы… как вас… — закричала я злым голосом, — если вы вздумаете еще раз посмеяться надо мною, то я…
— Дуэли не приняты у женщин! — звонко расхохоталась Симочка, — в Америке разве. Но я не поеду в Америку ради вашего удовольствия, госпожа Воронская, чтобы дать вам возможность отправить меня к праотцам.
И потом, внезапно понизив голос, она прибавила с совершенно уже серьезным лицом:
— Я хотела бы сказать вам два слова.
Чуть ли не в первый раз я увидела лицо Симы серьезным. Ее лукавые, плутовские глаза не сверкали, по обыкновению, тонкой насмешкой, когда, отведя меня к окну, она проговорила:
— Слушайте, Вороненок, вы не смотрите на меня, что я бешеная и труню над вами. Вы мне ужасно нравитесь! Роз я вам подносить не буду, это уж верно, как зовут меня Серафимой. Удивительно несоответствующее имя дали мне родители, вы не находите? И ловить ваши взгляды, как это делает Черкешенка, тоже не буду. А другом вашим буду с удовольствием. По рукам, что ли?
Я невольно улыбнулась. Тон этой резкой, прямой и оригинальной девочки нравился мне. И потом, она кого-то странно мне напоминала, но кого? Я решительно не могла припомнить. Вдруг я невольно расхохоталась.
— Большой Джон! Конечно, Большой Джон! — вскричала я.
— Что сие значит? — удивилась Сима.
— А то, что вы ужасно похожи на некоего Большого Джона, которого я знаю и люблю.
— Ну, тем лучше! Слушайте-ка, вы чего это куксились сегодня, когда вернулись из маленькой приемной?
— У папы дочь родилась, т. е. у меня новая сестричка, — произнесла я мрачным голосом.
— Вот так невидаль, подумаешь, — снова звонко расхохоталась Волька, — да у меня целых восемь сестричек! Что же, по-вашему, я тоже кукситься должна?
— Но у вас другое…
И сама не помня как, но слово за словом я рассказала ей все, начиная с самого раннего детства и кончая бегством маленькой принцессы к ее четырем феям.
— Вот это здорово! — вскричала Сима, едва я дошла до того места, как попала в табор и спаслась оттуда. — Ну, а потом как? Вы так и не дошли до тетей, а?
— Нет, не дошла…
— И не видали их с тех пор?
— Нет, не видала! Когда я вернулась осенью в институт, я узнала от начальницы, что моим тетям запрещено посещать меня.
— Ну?
И на выразительном лице Симы отразилось самое красноречивое удивление. Однако она опомнилась в следующую же минуту.
— Плохо ваше дело, Воронская, да не так плохо, как кажется. У каждого свое горе. У меня тоже. Я только не показываю. Что пользы хныкать? Ведь этим не поможешь. А вы проще на жизнь смотрите. Тогда вам легко будет житься. У вас уже здесь обожательниц сколько: Львова, Черкешенка, а в других классах не оберешься. К тому же вы учитесь хорошо и стихи пишете. Мне Додошка проболталась. Верно?
— Верно! — засмеялась я.
— Ну, вот, будущая знаменитость будете, поэтесса. Не оставьте тогда нас, грешных, вашими милостями.
Я расхохоталась.
— Ну, вот, выглянуло солнышко. Слава Богу! Помните же, Волька ваш друг. А теперь идите к вашей корзине, а то, смотрите, Додошка с вашими лакомствами покончила и принимается за самую корзинку. Когда-нибудь она и нас с вами проглотит, зазевайся только…
1 ноября
Господи! Опять я пропустила чуть не целый месяц. Но дело в том, что я приняла совет Эльской и веселюсь от всей души. С нею мы неразлучны. Просто даже времени не было думать о дневнике.
Это какая-то особенная, исключительная дружба с этой Эльской. Начать с того, что она говорит мне вы и самым бессовестным образом критикует все мои поступки. Но мы отлично дополняем одна другую. И, потом, такого разбойника мне еще не приходилось встречать в наших институтских стенах. Она, как безумная, носится в переменки по всему институту, задевает старших, особенно мой прежний третий класс, уверяя, что все они ни Богу свечка, ни черту кочерга: от маленьких отстали — к большим не пристали. Фроська гоняется за ней по пятам и не может ее никак понимать.
Я стараюсь, в чем только могу, не отстать от нее. Ольга Петрушевич даже обиделась на меня.
— Ты меня совсем знать не хочешь, Лида, — проговорила она как-то, — хоть бы раз пришла к нам в класс. Даже Марионилочка говорит про это. Я заметила, что ты страшно переменилась с тех пор, как сошлась с этим головорезом Эльской.
Как ее все не любят, Симу! Живительно. А все за то, что она так и режет правду в глаза.
M-lle Ген недовольна нашей дружбой. Она как-то остановила меня за руку и сказала:
— Я ошиблась в тебе, Воронская. Я ожидала, что ты будешь более тщательна в выборе подруг. Неужели на Эльской весь свет сошелся?
— Ну, конечно, сошелся! — говорю я, со смехом глядя в ее лучистые глаза.
— Ну, вы плохо кончите обе! — пророческим голосом возмущается она.
М-llе Ген очень изменилась за это время, сгорбилась, осунулась и кашляет постоянно. Говорят, она едет лечиться в санаторию, в ту самую санаторию, в которой умерла m-lle Роллинг. После Рождества у нас будет новая классная дама. Мне жаль солдатки, хотя она злится на меня. Впрочем, m-lle Эллис злится тоже и говорит, что сбавит мне балл за поведение, если я не уймусь и не перестану буйствовать с Эльской. Но она не понимает, эта m-lle Эллис, что у меня в далеком маленьком городке есть теперь крошечная девочка — сестра. Сестра! Бррр! Должна же я заглушить мою тоску.
2 ноября
Через двенадцать дней бал в институте. Но это касается меня ровно столько же, сколько солнечный закат индейского петуха.
То, что произошло сегодня, захватило меня гораздо больше.
От одиннадцати до двенадцати был урок бандита. Нам было задано начало падения Римской Империи и знаменитые Лукулловские пиршества. Там есть такая строка: Римские патриции принимали на своих пирах рвотное, чтобы через некоторое время снова приниматься за еду.
Наши парфетки долго совещались, чем бы заменить непоэтическое слово и не нашли ничего подходящего. Бандита, за его красивые темные глаза, обожало, по крайней мере, полкласса, и всем этим обожательницам казалось чем-то необычайно чудовищным произнести подобное слово в присутствии обожаемого кумира.
Урок наступил, и Вера Дебицкая была вызвана первою. Она бойко доложила, — как и подобает, впрочем, лучшей ученице, — о том, какую роскошную жизнь вели римляне, какие пиры задавали они, и о том, кто такой был Лукулл, на пирах которого римляне принимали… римляне принимали… римляне принимали… Тут бедная Вера ужасно смутилась и никак не могла докончить фразы — что именно принимали злосчастные римляне на своих пирах.
Бандит насмешливо улыбнулся себе в бороду и, устремив взор на красную, как кумач, девочку, предательски молчал.
Томительная пауза показалась нам вечностью.
— Нет, г-жа Дебицкая, вы решительно позабыли, что принимали римляне, — с усмешкой произнес учитель. — Г-жа Пантарова-первая, не можете ли вы напомнить вашей подруге, что они принимали на своих пирах?
Катя, вся красная, поднялась со своего места и, растерянно глядя на учителя своими близорукими глазами, молчала.
— Г-жа Даурская! Вы, может быть, скажете? — проговорил бандит, обращаясь к Додошке.
Злосчастная Додошка усиленно пережевывала что-то и чуть не подавилась от неожиданности, при полном своем желании сказать что-либо, она абсолютно не могла этого сделать.
— Г-жа Гордская! — безнадежно махнул рукою в сторону Додошки, произнес бандит, улыбаясь теперь с чуть заметным презрением, — не скажете ли вы нам, что принимали на пирах римляне?
