На Двине-Даугаве - Кононов Александр Терентьевич (версия книг txt) 📗
Оттомар сам вырезал в Гришиных каблуках четырехугольные выемки, прикрепил к ним маленькими шурупами пластинки, — все теперь было готово.
И только тут вспомнил Гриша про Яна.
Ян был рад. Он смотрел на друга добрыми глазами, может быть только немножко, чуть-чуть, растерянными.
— А Яну? — закричал Гриша, и у него даже глаза защипало от стыда. — Я, значит, буду кататься, а Ян?
Оттомар улыбнулся:
— Ну, вот этого я и ждал, приятель.
— Без него не буду я кататься!
— Как же тогда быть? Он приходит из мастерских, а тебе уж нельзя нос показать на улицу в этот час.
— Все равно. Мне коньки — и ему коньки.
— Ты хорошо рассудил. А я еще лучше. Одни коньки — и тебе и ему. Вы ведь товарищи? Вот и поделитесь по-братски — одна вещь на двоих. Ты научишься кататься и Яна научишь. А потом… потом придет время, и он получит коньки — в подарок. Только не скажу, когда.
— А пока что мы с ним вдвоем будем кататься по очереди, ладно?
— Это ваше дело, приятели, — сказал Оттомар, а сам, видно, был доволен.
…В ранних сумерках приходили приреченские ребята смотреть, как два реалиста — Гриша и Никаноркин — учатся кататься на коньках.
От зависти зрители молчали, не дразнились.
Но скоро один из мальчишек явился с коньком. Не с коньками, а с коньком. Он довольно сноровисто начал привязывать его веревкой к правому валенку, и Гриша узнал длинноносый конек, который он сам когда-то чуть было не купил на складе железного лома.
Ну, парнишка выжал из одного конька все, что можно было. Ловко отталкиваясь свободной ногой, он катил по льду куда резвей, чем Гриша или Коля Никаноркин: те долгое время «зарывали картошку», падали носами в сугроб. Потом сообразили, взялись за руки наперехват — дело пошло легче.
38
Первое, что бросилось Грише в глаза, когда он в первый раз попал на каток, — это большая ель, вся засыпанная снегом, блистающая под электрическим солнцем, алебастровая! Стояла она как раз напротив голубой раковины, из которой разом победно грянули медные трубы: это вернулись к своему делу отогревшиеся где-то усачи-музыканты. А вокруг всего катка густо стояли на высокой снеговой стене мелкие елочки, как темные зубцы на белой ограде.
Скользили под звуки вальса пары; возили в большом кресле-санках красивую брюнетку два офицера-артиллериста; посреди катка кружился веретеном на одной ноге великовозрастный гимназист, побежденный в борьбе на приз небезызвестным Брониславом Грабчинским; бегали без затей — на скорость — стайки мальчишек…
Все, казалось, вращалось перед Гришей каруселью, ярко освещенной праздничными огнями.
Он бы растерялся, если б рядом с ним не было Коли Никаноркина.
Коля скороговоркой сообщал ему фамилии офицеров — Гриша тут же забывал их, — восхищался великовозрастным гимназистом, оказывается уже прославившимся на весь город своим искусством, кричал кому-то «Эй, корова на льду!», — словом, чувствовал себя как дома.
Быстро оглядевшись, он схватил Гришу за руку, и они побежали, как и другие мальчишки их возраста, без претензий, лишь бы порезвей вышло…
Бегали они ничуть не хуже иных — не зная устали, до тех пор пока Гриша не споткнулся.
Споткнулся он, увидав Нину Таланову: она каталась под руку — с кем?
С Петром Дерябиным!
Они скользили по льду плавно, лицо у Петра было напряженно-чванливое, у Нины — ее обычное, необыкновенное.
Свет померк вокруг, музыка смолкла!
Оказалось: половину лампочек выключили на время — в знак того, что учащимся, по установленным правилам, пора идти по домам. А музыканты отложили свои трубы — передохнуть.
Гриша сразу же заспешил к первой попавшейся скамейке — снимать коньки. Никаноркин последовал за ним безропотно. Но в то время как Гриша молчал, пряча от друга сумрачное лицо, Коля сердито бормотал без остановки:
— Видал Петьку? Вот петух! Как же: кадет будущий! Кадет, на палочку надет!
Из бормотания Никаноркина Гриша наконец догадался, что тот чувствует примерно то же, что и он сам, только досаду свою выражает иначе.
От этой мысли Грише стало немножко легче.
…На следующий день Петр Дерябин после долгого и многозначительного молчания сказал Грише:
— Я видал тебя вчера. На катке.
— И я тебя видал.
Дерябин вынул из кармана зеркальце и глядясь в него, осторожно потрогал свой пробор. Пробор был смех один: вокруг него торчали веером рыжеватые жесткие волосы, никак их не пригладишь! Но Дерябина такая прическа в какой-то степени устраивала, иначе он не вытаскивал бы так часто зеркальце из кармана.
— Ну, как она тебе понравилась? — спросил Петр снисходительно.
— Кто?
— Та, с которой я катался. Ее фамилия Таланова. Знаешь, мне даже ее фамилия нравится.
— А твоя ей?
— Что ж. Дерябин — фамилия известная.
Гриша насмешливо хмыкнул и промолчал.
Петр, поглядывая на него искоса, все порывался сказать что-то. Наконец не вытерпел:
— Она про тебя спрашивала.
— Что ж она спрашивала?
Но в это время — после звонка, который собеседники пропустили мимо ушей — на пороге показался историк, еще мало знакомый им молодой учитель, недавно приехавший из Петербурга.
У него было надменное горбоносое лицо и щегольские черные баки, похожие на ленточки, приклеенные к щекам.
Ученики еще не пригляделись как следует к Ургапову — так звали молодого учителя — и пока что не делали ему никаких неприятностей, терпеливо сносили его преувеличенную строгость на уроках; пока неизвестно было, что это за человек, — может, и хороший.
— Что ж она спрашивала про меня? — шепнул Гриша, когда все сели после прихода учителя.
— Шумов Григорий, встаньте! — сказал в нос Ургапов, у которого был острый слух и отличная память на имена и фамилии.
Шумов встал, возмущенный. За что?
Класс молча выжидал, как будет вести себя учитель дальше.
Должен был, значит, выждать и Гриша.
И он стал как полагается — ровно, руки по швам. Но лицо у него было оскорбленное.
Ургапов посмотрел на это оскорбленное лицо долгим взглядом и велел:
— Сядьте!
Класс еле слышно зашелестел: все разом вздохнули. Что ж, зла от нового учителя пока что не видно. Встать столбом на две секунды за болтовню на уроке — это наказание подходящее. Настораживало первоклассников только чрезмерно вежливое обращение Ургапова с ними: что за этим кроется? Насмешка? До сих пор полагалось говорить ученикам «вы» не раньше четвертого класса.
Первоклассники не подозревали, что с такой же настороженностью ждал и от них чего-то сам Ургапов, вчерашний студент, сегодняшний педагог. Как бы не уронить в глазах учащихся свой авторитет — вот о чем напряженно думал молодой историк на каждом уроке.
Это по-своему отразилось потом в его жизни, а в Гришиной жизни послужило причиной того, что он так и не узнал, о чем спрашивала Нина Таланова.
После урока Дерябин говорить об этом уже не захотел. Сказал только:
— Ты хмыкал и молчал. Теперь я буду хмыкать и молчать.
— Хмыкай, если охота! — рассердился Гриша.
Однако пошел за Петром в гимнастический зал и глядел там, как тот с нарочитым усердием скакал через «кобылу».
Когда Дерябин выбился из сил и остановился передохнуть, Гриша спросил:
— Ну?
— Баранку гну!
— Как ты с ней познакомился?
— Спросил: «Девочка, ты тутошняя?» Она говорит: «Тутошняя». — «Я тоже тутошний, давай вместе кататься». Вот и все.
Ну разве Гриша мог бы заговорить на катке, среди многолюдья, с такой находчивостью и развязной смелостью? Да никогда!
Это было так ясно, что он больше в тот день не расспрашивал Дерябина ни о чем.
