Облачный полк - Веркин Эдуард (книги онлайн без регистрации TXT) 📗
– Нет. Но могли и прочитать. Просто к нам не все газеты доходили. Самолеты же не каждый раз долетали. Ему бы понравилось про Зою.
Писатель задумался.
– Про Космодемьянскую, наверное, действительно можно. Это интересно. Он «Убей немца» точно наизусть знал?
– «…Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца…»
– Понятно, – остановил меня Виктор.
– Ее все знали, он тоже.
Писатель принялся доставать папиросу. Когда у тебя не хватает пальцев на правой руке, рулить и одновременно вытряхивать папиросу очень трудно. «Победа» влетела в ухаб, писатель ругнулся, задавил тормоза. Я успел выставить ладони, писатель хлопнулся лбом о руль, машину развернуло поперек дороги.
Мы стояли в пылевом облаке, писатель тер лоб.
– Надо холодное приложить, – посоветовал я. – Тогда шишка не вскочит.
– Ага, сейчас сбегаю, – усмехнулся Виктор.
– А тебе нравилось убивать? – спросил я.
– Что?
– Убивать, – повторил я. – Немцев. Нравилось?
Он все-таки достал свою папиросу, задымил.
– А нам нравилось. Вот мне. И ему тоже нравилось.
Писатель неловко стряхнул пепел прямо в салон, на кожаный диван.
– Видишь ли… – Виктор курил и кусал зубы. – Про «Убей немца» сейчас не очень… своевременно. Эренбург сам не любит вспоминать. И общество…
Писатель сделал рукой круговое движение, взволновал дым. Послюнявил пальцы, потер место ушиба.
– Мы ведь сейчас с ГДР очень дружим.
– А я не дружу, – сказал я. – Я вот лично не дружу.
– Я не знаю…
Писатель сломал папиросу, выкинул в окно.
– Я считаю, что все еще не закончено, – сказал я. – У нас с немцами. И никогда не будет закончено. Каждый немец, пусть он через сто лет родится даже, каждый немец нам должен.
– Ну да, за то, что они у нас тут сделали…
– Совсем нет. Они нам должны не за то, что они у нас сделали. Они должны за то, что мы у них не сделали.
Писатель запустил двигатель.
Долго рычал газом, машина вздрагивала, дребезжала стеклами и воняла.
– Ладно, – сказал я. – Это все так, нервы…
Писатель наконец сдвинул свою «Победу», она громыхнула кормой и покатила, побрякивая на ухабах. Чем дальше мы продвигались к северу, тем хуже становилось шоссе: меньше гравия, больше песка, насыпь ниже, и постепенно оно совсем растворилось, сровнялось с лесом и превратилось в обычный проселок. На очередной развилке писатель свернул направо. Он неплохо знал дорогу, не в первый раз ездил, видно.
– Хорошо бы лагерь все-таки посмотреть, – сказал Виктор. – Из местных никто не помнит дорогу, странно как-то…
– Они не хотят помнить, – поправил я. – Почти три года под фашистами, кому про это вспоминать охота? А в лагере нечего смотреть на самом деле.
– Почему?
– Там ничего не осталось. Землянки провалились, лесом все затянуло. К тому же болота поднялись. В районе торфоразработки, производят мелиорацию, в одном месте вода ушла, в других, наоборот, прибыла. Может, уже и нет лагеря вообще.
– А попробовать не хочешь? – поглядел на меня писатель. – Найти?
– Меня отпустили на два дня, не успеем. К тому же… Как-то я уже набегался по болотам. Все партизанские базы, в сущности, похожи, ничего интересного. Лес как лес. Как этот.
Сосны, осины, елки. Рябина.
Дорога вильнула вдоль реки, из-за холма показалась деревня. Дома.
– Не узнаёшь? – улыбнулся Виктор. – Лукино же…
– Я тут зимой был. Не похоже, если честно. Но мы дома все время сидели, на рыбалку раз только вышли. Река вроде та же. Лодки вон лежат…
«Победа» заскрипела на ухабах, вблизи деревни дорога испортилась, и мы снова поползли. Кажется, недавно был дождь, машина стала буксовать, Виктор добавлял газу, мотор грохотал, грязевые брызги летели по сторонам.
Но пробрались, въехали на единственную улицу. Народу никого, неудивительно: полдень и лето, все на работе. Только кошки, сидящие на заборах, только собаки, лежащие в траве. Собаки, кстати, побрехивали, мирные собаки с лохматыми мордами, так лаяли, для порядка. И гуси еще. Я редко в деревне бываю, я город люблю: асфальт, трамвай, набережные. Деревня мне тяжела. А тут гуси, да еще много, ходят стаями, жирные, косолапые, клювастые.
– Меня такой в детстве чуть не заклевал, – кивнул Виктор. – Бабка еле отбила. Зачем им столько гусей, а?
– Они растут быстро, – сказал я. – Жрут немного. Гусь – это как свинья, даже лучше… И вкусные. Осторожно, не задави…
Интересно, а мелочь где? Ну, дети маленькие. В яслях сидят, что ли? Мы остановились возле двухэтажного дома, его я узнал. Выбеленный первый этаж, второй деревянный. Палисад, кажется, раньше его не видел, а может, он тогда был под снегом.
Виктор остановился у калитки, вытер со лба пот.
– Приехали, – сказал он.
– Приехали, – сказал я.
– Подожди, ладно? – попросил писатель. – Посиди здесь, хорошо?
– Хорошо, – кивнул я.
Писатель выбрался из машины, захромал к дому. Там, на перроне, он не хромал, я отчетливо помню. Нога затекает, наверное, от долгого сидения. У меня тоже живот болеть иногда начинает, особенно когда смеюсь долго. А писателю хромым быть ничего, даже интереснее.
Виктор скрылся в доме.
Я не торопился выходить. Мне нравилось сидеть в автомобиле, в нем острее чувствовалось будущее. Будущее живет в технике, это несомненно. Когда я смотрю на хром приборных панелей, на подрагивающие стрелки, лучащиеся фосфором, я вижу… год двухтысячный, не меньше. Он далек и невозможен, и я наверняка его не увижу, но двадцать первый век уже здесь, его ростки уже в нас и вокруг нас.
Однажды я летел на самолете. Я совсем не смотрел в окно. Земля, раскинувшаяся под крыльями, совершенно меня не интересовала, я вообще не открывал глаза весь полет, захваченный ощущениями техники. В самолете существовало будущее, оно пахло, дрожало и двигалось вперед.
Машина остывала, цокала железом двигателя, поскрипывала пружинами диванов и хрустела рессорами, по стеклу полз заблудившийся слепень. Жарко, безоблачно, ни ветерка, река блестит, как нержавейка. И черные квадраты плотов, длинной гусеницей изогнувшиеся поперек плеса. На противоположном берегу пляж, костер, уху варят. Саныч здесь вырос, у воды и ветра.
Лодки на берегу, как тогда, и сети покачиваются на ветерке. Бревна, сгнившие над водой и похожие на мертвых крокодилов, коряги, выброшенные течением, речной запах, в котором смешивалась вода, древесина, рыба и свежие огурцы.
Теперь уже узнавалось. Да, я уже был здесь. В конце сорок второго, под Новый год. Лодки, они вот так же лежали, выставляли горбы из-под снега, и больше ничего я тогда не заметил. Дом двухэтажный, крыша из дранки, все как Саныч рассказывал, и там, на втором этаже, его комната.
Почему-то не хотелось встречаться с его матерью. Вряд ли она узнает меня, все-таки пятнадцать лет прошло, давно уже, и не самые веселые годы. Что я ей скажу вообще? Что мне повезло?
Появился писатель. Без пиджака, в белой пузыристой рубахе, пропотевшей под мышками. На лбу наливался фиолетовым синяк, завтра вообще почернеет.
– Все в порядке, – сказал он. – Можно идти. Жаль, Екатерины Алексеевны нет. Тебе интересно было бы с ней поговорить. Заболела, в области сейчас. Вы ведь встречались?
– Да. В сорок втором…
Зачем мы сюда приехали? Я думал, что как раз для этого. Мы сядем за стол, поедим пирогов, мать Саныча станет рассказывать, ну, и я что-нибудь расскажу. А что теперь делать?
– В сорок втором, помню-помню… – Писатель открыл багажник.
Сунул в зубы папиросу, задымил.
А я вот так не могу. Курю, конечно. Помогает, но чаще трех папирос в день не получается. Все вокруг курят, наверняка, в этом что-то есть, главное – понять.
– Конечно, мать я тоже расспрошу потом поподробнее… – Писатель принялся жевать папиросу. – Дмитрий, как ты думаешь…
Он наклонился и достал из багажника автомат, черный, новенький, мне показалось, что даже в смазке. МП-40. Последний раз я видел такой… Наверное, в сорок седьмом, когда в очередной раз оружие сдавали. Тогда сосед, матерясь, вытряхивал из гаража трофеи: каски, ножи, «Цюндапп» вполне себе на ходу, патефон, оружие. Немецкое в основном. С тех пор – нет. Поэтому сейчас вот, когда Виктор повесил автомат на плечо, буднично, обыденно, как теннисную сумку, у меня в животе заболело. Автомат выпадал из картины. Солнце, парусиновые брюки, «Победа» – и машиненпистоль. И подсолнухи у дома, желтые шары. Или георгины… Кивают над забором – и машиненпистоль.
