Журавли и цапли . Повести и рассказы - Голышкин Василий Семенович (читаем книги онлайн бесплатно без регистрации txt) 📗
Иван Тимофеевич так и сделал. Зажег фары и заставил вездеход вращаться вокруг своей оси. У вездехода гусеницы. Долго на одной не покрутишься. Выест воронку, и стоп. Не то перекувырнешься. Надо на новое место гнать.
Иван Тимофеевич геодезист-шофер. У кого отряды, группы, команды. У геологов и геодезистов партии. Иван Тимофеевич шофер партии. В партии их двое — он и Семен Семенович, начальник. Есть еще третий, «третий главный», как его в шутку называют двое первых, но о нем потом. Сперва о втором, о начальнике, Семене Семеновиче. Хотя, что о нем скажешь? Начальника на месте нет. Повез «сдавать» поселок. Сперва они его «привязали», потом начальник Семен Семенович повез его «сдавать». Поселка еще нет, он в проекте. Но прежде чем строить, его надо «привязать» к тому месту, где он будет стоять. «Привязать» — значит нанести на карту. Они его «привязали», и начальник повез «сдавать» поселок. Скоро в тундру приедут строители и поставят поселок. На том месте, где сейчас стоит яранга геодезистов. Яранга — это шалаш в шубе. Или шуба на ходулях, потому что яранге ничего не стоит подняться с одного места и перейти на другое. Конечно, с помощью тех, кто в ней живет. Раньше в ярангах жили многие. Теперь только пастухи и геодезисты. Для пастухов и геодезистов домов не настроишься. Кочевой народ.
В яранге хорошо. Тепло, как в шубе. Потому что она сама шуба. Из оленьих шкур. Тепло от шубы и от костра. Без костра в яранге холодно. Потому что сама по себе шуба не греет. Она только сохраняет тепло. А яранга это шуба.
В яранге, где живут геодезисты, тепло. Потому что костер. Возле костра третий, «третий главный», сын Ивана Тимофеевича, Максимка. Максимка пятиклассник и у отца на каникулах. Правда, мама не хотела отпускать Максимку в тундру, но разве его удержишь? Сам Иван Тимофеевич сразу взял сторону сына. Верил, и твердо: человек закаляется сызмальства.
Чуб у Максимки, как у огня, рыжий. Чтобы не заснуть, Максимка то и дело дергает себя за чуб и, как зверек, поводит ушами. Не всякий это может, а Максимка вот может, чем и удивляет всех в школе. Но здесь ведь не школа, тундра, и Максимку никто не видит, чего же он фокусничает? А он и не фокусничает. Он прислушивается к шуму мотора. Зачем? А затем, что мотор может заглохнуть. Иван Тимофеевич, его отец, хоть и «железный человек», а все человек. Невзначай и заснет. Клюет небось носом в кабине вездехода. Максимка уже видел. Со стороны посмотреть — смешно. Как петух, клюнет и, задрав голову, таращит красные от бессонницы глаза: что это такое он клюнул? И нос у Ивана Тимофеевича, как у петуха, — кривой. Не нос, а клюв.
Иван Тимофеевич если и покидал добровольный пост, то ненадолго. Забежит в ярангу, поест чего-нибудь наскоро, обогреется и снова в кабину — светить пропавшему, до дрожи коченеть за рулем и одурело клевать носом… Другой бы бросил. Ведь зря все. Сколько дней прошло. За это время не то что на своих двоих добраться, на пузе домой приползти можно.
А может, он и ползет? На пузе. Голодный. Обмороженный. Руку вперед потащит, а ногу подтянуть сил нет.
Иван Тимофеевич как в воду смотрел. Гость полз, давно уже потеряв надежду на спасение. И если все же полз, то потому, что еще был жив. А когда живешь, надо что-нибудь делать. И если не остается ничего другого, то — хотя бы бороться за жизнь ради минуты жизни. А бороться можно было только так: ползти и ползти. Неважно куда, лишь бы ползти. Если бы он остановился, то умер бы. И он не останавливался. Полз, ни во что не веря и ни на что не надеясь.
Он даже в луч не поверил, когда увидел. Луч был справа от него — скользящее световое бревно. Кто-то сильный и невидимый катил его куда-то. Снежинки под бревном вспыхивали и горели, когда оно перекатывалось через них, а потом гасли. Мираж! И то хорошо. Сколько читал, а ни разу не видел. Мог бы умереть, не увидев. Значит, не зря полз. Потом подумал: не мираж. В тундре миражей нет. Значит, что же, бред?
Луч вернулся, перекатился через него, а он все думал: «Что это?» И вдруг, как там, на фронте, когда дополз до своих, прорываясь из окружения, вскочил, содрал пилотку, закричал…
Ничего он не закричал. И не вскочил. Где ему было… Полз, и то едва. Но обрадовался так, как тогда, на фронте. И ему показалось, что вскочил и закричал. Потому что было отчего вскочить и закричать. Луч, который он увидел, был той «соломинкой», которую ему кто-то бросал. Он, этот луч, все время возвращался к нему, махал ему, длиннорукий, звал. Теперь он знал, куда ползти: навстречу лучу! Вот он вдруг остановился и замер — огромное бревно света…
Иван Тимофеевич проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечо. Тряс и кричал, не разобрать что. Иван Тимофеевич усилием воли прогнал сон и расслышал:
— Папа… смотри… там…
Иван Тимофеевич, черный весь — забыл, когда брился, — глянул вперед и остолбенел: в луче света перед ним возник силуэт человека. Помаячил и исчез. Иван Тимофеевич зябко поежился: не то от мороза, не то от видения. Неужели гость? Или померещилось? До боли напряг зрение и почувствовал, как горькая капелька сорвалась с ресницы и горячим ручейком сбежала по щеке: он еще раз увидел человека.
Иван Тимофеевич включил скорость и погнал вездеход навстречу. А в голове билось: «Помогла «соломинка», помогла, и Максимка помог, молодец, сын!»
Тревога
Все вокруг было так, как прежде, и в то же время не так. И лес шумел не так, как вчера, — тише. И птицы пели не так, как вчера, — вполголоса. А ребят совсем не было слышно. Сойдутся, пошепчутся и разойдутся в тишине.
В лагере эвакуация. Сейчас придут машины и увезут всех.
Эвакуация — это вроде бегства от врага. Но эвакуация — это не бегство. Бегут трусы. А смелые не бегут. Они эвакуируются. Обдуманно отступают. Со всем, что есть. Чтобы потом, когда враг будет разбит, со всем этим вернуться обратно.
Вот что такое эвакуация.
Но разве сейчас война? Нет. А лагерь все равно эвакуируется, потому что хоть и не война, а враг есть. Коварный и страшный. И если его не обезоружить, он может наделать беды. Поэтому лагерь обдуманно отступает со всем, что может взять, и оставляет поле боя солдатам. Когда солдаты победят врага, можно будет вернуться обратно.
Враг этот — авиационная бомба. Ее обнаружил физрук лагеря Володя Тоборко.
Было так. Володя надел акваланг и полез в озеро. Проверить, нет ли чего опасного для купанья.
Но ничего не было. Володя плыл и злился: ничего! Хоть бы коряга какая! Было бы чем похвастаться: не зря лазал. Но даже коряги не было. И Володя плыл, как лягушка, отталкиваясь от воды ластами и перебирая руками водоросли. Как на струнах играя. Водоросли в воде — как струны у арфы.
Вдруг коряга! Наконец-то. Володя изловчился и схватил. Потянул и остался с носом. В руках только ил — скользкий и прохладный. Еще раз взялся за корягу и похолодел. Как будто его из теплой воды вынули, в ледяную окунули. Володя недавно из армии, солдат, и он без труда узнал в коряге авиационную бомбу. Он ее, оказывается, за хвост тянул. Хвост у бомбы — как у рыбы.
Физрук Володя вынырнул, увидел ребят, снял маску и хотел крикнуть. Но вместо крика у него изо рта послышался хрип. От волнения дыхание перехватило.
Волнение улеглось, дыхание вернулось, и Володя страшным голосом закричал:
— Всем в укрытие!
Никто никуда не укрылся. Потому что никто ничего не понял. Но все удивились. Никто никогда не слышал, чтобы физрук Володя кричал страшным голосом. Голос у него всегда был ласковый, спокойный.
Володя снял ласты и побежал, крича:
— За мной… Скорей!.. Скоре-е…
Бежал и оглядывался. И все, подчиняясь невольному страху, тоже бежали и оглядывались: может, Володя увидел в озере утопленника?
Прибежав к начальнику, Володя велел не расходиться и скрылся за дверью. Но ненадолго. Дверь вдруг как сумасшедшая распахнулась, и оттуда волчком — круглый и толстый, как шарик, — вылетел начальник лагеря. Увидев ребят, взял себя в руки и строгим голосом приказал:
